Яков Полонский родился довольно болезненным ребенком, и, возможно, это обстоятельство повлияло на его раннюю впечатлительность и пугливо настроенное воображение. В детстве ему часто снились загадочные, таинственные сны: то ему являлись сказочные великаны, то шумевший за окнами ночной ливень обретал в его восприятии страшную силу всемирного потопа, то вспыхнувшая молния казалась трещиной в своде небесном, через которую на одно мгновение просвечивает царствие Божие, и мальчику было досадно, что за этот краткий миг он никак не мог разглядеть ни рая, ни ангелов...

Случалось, что мальчик просыпался среди ночи от страха и подолгу не мог заснуть. Причем его ребяческие сны были настолько ярки, что в детстве они казались Якову явью, а на склоне лет поэт помнил их до мельчайших подробностей.

Как-то раз мальчику привиделось в его кроватке нечто вроде мертвой головы. «Я закричал страшным криком, - вспоминал позднее поэт. - В тихой детской еще горела свеча, и мать моя еще не ушла в свою спальню. Она тотчас бросилась ко мне, распахнула полог и взяла меня на руки. Я кричал: мертвая голова! мертвая голова! Насилу меня успокоили... Было ли это наяву (в галлюцинации) или во сне - конечно, я этого не знаю; но в эти мифические годы моего существования в моей детской, облепленной лубочными картинками, весьма возможно, что я сны мои нередко принимал за действительность».

Фантазии маленького Полонского улетали далеко, в обыденных вещах и событиях ему виделось нечто загадочное и необъяснимое. В соседнем доме по вечерам горел в окошке свет, на занавеске колыхались тени людей, и мальчику казалось, что там пересыпают золото и происходят какие-то таинства.

«Я был и трусом настолько же, насколько и фантазером, - признавался Полонский, - но фантазером я был поневоле: тогда, во дни моего раннего младенчества, стоило мне только в сумерки или при свече поглядеть в темный угол комнаты, как уже эта темнота тотчас же начинала шевелиться, свертываться в клубок под карнизом у самого потолка, а внизу у самого пола то раздвигаться, то суживаться. Стоило мне в постели закрыть ресницы, как уже перед глазами моими плыли маленькие звездочки или тянулись узоры постоянно очень мелкие и симметрические... Стоило уткнуть нос в подушку, чтоб видеть огненные пятна в виде каких-то неопределенных расплывающихся фигур; иногда эти пятна сверкали, точно фейерверк, и я не только сам ими любовался - я уверял моих братьев, когда они подросли, что стоит забраться в темную комнату, чтоб увидеть, как там плавают светящиеся духи, - и случалось, по моей милости просыпались они рано утром, пока еще не отворяли ставней, и вместе со мной забирались в темную гостиную на диван».
Однажды Яша упросил мать почитать ему вслух то, что читала она (а это были преимущественно переводные французские романы). Мальчик с интересом слушал приключенческое повествование о рыцарях, таинственном замке с подземельем... Книжные образы до того ярко врезались в его память, что являлись во сне, как наяву, и подолгу не давали заснуть.

В автобиографическом рассказе «Статуя Весны» Полонский ярко и подробно описывает впечатлительный, эксцентричный характер своего шестилетнего героя: «Кто объяснит, как это делалось, что мальчик всему, даже каждой мелочи в доме умел придать какое-то особенное, в зрелом возрасте непонятное, невообразимое значение? Каждая вещь была для него чем-то одушевленным, требующим от него известной степени сочувствия. Стук вбиваемого гвоздя для него был криком несчастного, которому не хочется лезть в стену...

Кто бы мог подумать, что природная наблюдательность, самая заметная и все-таки никем не замеченная черта в его характере, не только не ослабила, но, так сказать, помогла играть его прихотливой, в высшей степени прихотливой фантазии».

Детские фантазии повсюду преследовали мальчика. То светлый кружок от лампы на темном потолке рисовался ему чем-то таинственным, а неуловимо-быстрые колебания теней представлялись духами, вылетающими из волос склонившегося к лампе отца, «в виде вихря, похожего на столб комаров, вьющихся перед закатом солнца над болотной кочкой». То едва заметный глазу паук, спускающийся с потолка на паутинке, привлекал его внимание и занимал мальчишескую голову «точно так же, как астронома заняла бы новая планета, едва заметная в телескоп...»

При взгляде на извилистую трещину на стене около карниза богатое ребяческое воображение рисовало голову медведя в колпаке, повернутую в профиль.

Мальчик подолгу мысленно беседовал с персонажами многочисленных гравюр и картинок, развешенных на стенах. Ему казалось, что «выражение их лиц как бы отражается на детском лице его... и пылкое воображение, забегая вперед и не довольствуясь настоящим, уже рисует перед ним картину их будущей встречи...»

По сути дела, Полонский показал в рассказе, каким он был в детстве, раскрыл свой собственный характер.

Н.А. Добролюбов в рецензии 1859 года отмечал, что герой рассказа Полонского - «эксцентричный Илюша обрисован автором с большой любовью, и нельзя не заметить, что подобные характеры находятся в соответствии с постоянным настроением поэта. Оттого-то, несмотря на свою странность, рассказ... нравится нам своей задушевностью и теплотой».

Поэтические образы рождались в сознании Полонского с самых ранних лет, чтобы потом явиться в его лирике. В детстве он, будучи старшим ребенком в семье, рассказывал младшим братьям волшебные, им же самим придуманные сказки. «Задняя стенка моей кровати очень была похожа на дверку, - делился детскими фантазиями поэт, - я уверял их (братьев. - АЛ), что за этой дверкой живет волшебник, описывал им его черты, его дочерей и мои похождения. Что такое я им рассказывал, хоть убейте, не могу себе даже представить, но, должно быть, все это было настолько занимательно, что все не только меня слушали, но и верили мне».

Волшебство и сказочность словно оживали в действительности, когда по Рязани проходило шествие цирковых артистов. Жонглеры, фокусники и клоуны сами развозили по городу афиши, при этом звучали трубы, зазывая горожан на представление. Карнавальная яркость шествия цирковых артистов, их выступления так понравились Яше, что он, как и некоторые другие мальчишки, пробовал ходить на руках, протянул в саду веревку между деревьями и стал через нее кувыркаться, воображая, что и ему доступно цирковое искусство. Что ни говори, а детство - это всегда сказка, светлая и неповторимая...

Семинаристы, обучавшие Яшу грамоте, не раз рассказывали нянькам (а в отсутствие матери - и детям) разные легенды о святых, читали стихи про Венеру, Амура, греческих богов, которые представлялись Яше шествующими куда-то маскарадной процессией, наподобие той, цирковой, виденной на улицах Рязани.

«Все это не без впечатлений проходило по душе моей, - вспоминал поэт, -В ранние годы моего детства я уже собирался бежать в пустыню, вырыть пещеру и в ней спасаться. В особенности мне приятно было воображать себя летящим в Иерусалим верхом на черте. «Господи! - думал я, - как это будет поразительно, если я вдруг войду, и все, в особенности няня, увидят вокруг головы моей сияние!» Помнится мне, иногда по вечерам я забирался в угол, заставлял себя стульями и, спрятавшись от всех, молился».

Детская впечатлительность и богатое воображение мальчика сыграли свою роль в его поэтическом творчестве. В стихах Полонского часто ощущается какой-то неуловимый внутренний подтекст, в них действительное чудесным образом переплетается с фантастическим, реальные жизненные события - с поэтическим вымыслом. Недаром его называли поэтом грез, а его лирику -золотой арфой.
Характерно в этом смысле стихотворение «Царь-девица», написанное в зрелые годы и очень высоко ценимое поэтами-символистами, поскольку сказочный образ Царь-девицы был близок их философскому символу Мировой Души, Прекрасной Дамы:

В дни ребячества я помню
Чудный отроческий бред:
Полюбил я царь-девицу,
Что на свете краше нет.

На челе сияло солнце,
Месяц прятался в косе,
По косицам рдели звезды, -
Бог сиял в ее красе.

И жила та царь-девица
Недоступна никому,
И ключами золотыми
Замыкалась в терему...

Сказочные образы витали в сознании мальчика, и Полонский в зрелом возрасте хорошо передал это состояние в своих прозаических произведениях, большинство из которых имеют автобиографический характер. В уже упоминавшемся рассказе «Статуя Весны» Яков Петрович скрупулезно, с мельчайшими деталями повествует о внутреннем состоянии своего маленького героя: «Голова его искала здоровой, питательной пищи и не находила. Воображение (огонь, с которым и детям играть опасно), развиваясь в нем за счет других способностей, постепенно создало вокруг него тот странный, фантастический... мир, которого никто, даже сам великий психолог и философ, подозревать не мог».

В детстве Якову однажды приснилось, как в их дом явилась Смерть в виде старушки. «Я тотчас же понял, что она пришла с тем, чтобы убить мать мою, а милая маменька, чтобы не пугать меня, притворяется спокойной и всячески старается как-нибудь куда-нибудь удалить меня... Во сне я плакал, сидя на козлах, плакал, когда проснулся, и плакал, когда рассказывал сон мой моей матери». Что ни говори, а этот сон мальчика оказался пророческим: его мать умерла при родах, когда Яше было всего лишь двенадцать лет...

Рос Яков быстро, но часто болел и был худ, как щепка. Он был старшим ребенком в семье. У него было четверо младших братьев: Дмитрий, Григорий, Александр, Петр (Николай умер младенцем) и сестра Александра. При рождении восьмого ребенка, нареченного Павлом, Наталья Яковлевна Полонская скончалась. Случилось это дождливой ночью 7 апреля 1832 года, и было в ту пору матери будущего замечательного поэта всего лишь тридцать пять лет... В метрической книге Староямской Николаевской церкви сохранилась запись о смерти Натальи Яковлевны Полонской: «Апрель. Седьмого числа у титулярного советника Петра Григорьевича Полонского умерла жена Наталья Яковлевна, 35 лет, родами. Исповедовал и приобщил иеромонах Авраам. Погребена в Ольговом монастыре».

«Ни о моих слезах, ни о моем отчаянии я говорить не стану... - писал ПОЭТ, вспоминая те горькие дни. - Скажу только, что страшно пугало и тревожило мое воображение - это мысль, что мать моя была похоронена живая, так как я еще накануне похорон видел на ее щеках румянец. Эта мысль была так ужасна, что не давала мне спать, и я старался не думать».

Богородице-Успенский Ольгов монастырь. Гравюра XIX века

Впоследствии Полонский в поэме «Мечтатель» так описывал место упокоения матери:

В двенадцати верстах
От города был монастырь. На берегу
Оки стоял он, заслонившись рощей
Березовой от столбовой дороги.

Обитель эта издавна считалась святым местом. Древние летописные источники сохранили такую историю. В 1217 году, когда Русь содрогалась от княжеских междоусобиц, рязанский князь Глеб Владимирович и его брат Константин, замыслив злодеяние, пригласили на переговоры в местечко Исады, что располагалось на Оке неподалеку от стольного города, других рязанских князей. На зов родичей явились шестеро князей: родной брат заговорщиков Изяслав Владимирович и их двоюродные братья Кир Михаил Всеволодович, Ростислав и Святослав Святославичи, Роман и Глеб Игоревичи.На княжеский совет не приехал только Ингварь Игоревич - «не пришел еще час его». Народное предание гласит, что по пути в Исады конь князя заартачился, глаза его налились кровью, и животное замертво рухнуло наземь. Продолжить путь князь не смог. Ингварь Игоревич не попал на княжеский съезд, закончившийся братоубийственной резней, и, таким образом, избежал неминуемой гибели. В благодарность за свое чудесное спасение князь Ингварь основал на месте падения своего коня Ольгов монастырь.

Вот в этом святом месте и нашла упокоение мать Якова Полонского. Повзрослев, Яков не раз отправлялся верхом в монастырь, и, безутешный, надолго замирал и истово молился у дорогой могилы. Вполне вероятно, что именно этими поездками были навеяны поэту строки стихотворения «У могилы», написанного около 1882 года:

Сто лет пройдет, сто лет; - забытая могила,
Вчера закрытая, травою порастет.
И плуг пройдет по ней, и прах, давно остылый,
Могущественный дуб корнями обовьет -
Он гордо зашумит вершиною густою;
Под тень его любовники прийдут
И сядут отдыхать вечернею порою,
Посмотрят вдаль, поникнув головою,
И темных листьев шум, задумавшись, поймут.

«Я помню целые часы уныния, жажду уйти в монастырь или в лес -спасаться, и затем нечто вреде сомнения... - вспоминал поэт. - Как! иногда я думал: неужели во мне и настолько нет веры, что я не мог моею горячей молитвой воскресить мать мою?»