«Ребенок любит или не любит, свыкается с чем-нибудь или дичится, страдает или радуется - наблюдает по-своему, - рассуждал Полонский в зрелом возрасте, - но едва ли он отдает себе отчет - почему и за что именно он любит мать свою, или - что за люди: его нянька, горничная, лакей, кучер и проч. и проч. И все же первые чувства и впечатления незаметно влияют и на будущий склад его характера, и на всю последующую жизнь его».
Любовь, как известно, - движущая сила творчества многих писателей, художников, музыкантов.
Полонский, как это и свойственно поэтам, с детских лет был неравнодушен к женской красоте и обаянию. Что это было: детская влюбленность, врожденное чувство прекрасного, желание постичь сердцем красоту, открывающуюся перед взором?
В доме бабушки, Александры Богдановны Кафтыревой, хозяйке всегда прислуживала крепостная девочка на побегушках, которая выполняла роль звонка, когда нужно было позвать кого-нибудь из прислуги или передать дворовым приказание барыни. Как-то привезли из деревни на эту должность привлекательную, послушную и скромную девочку Веру. Маленький Полонский, тонкий по натуре и впечатлительный, не мог равнодушно смотреть на обаятельную Верочку. Как вспоминал поэт, она была «красивая голубоглазая блондинка, и с таким благородным, задумчивым личиком, что я, шести лет, уже был не совсем равнодушен к ней». К сожалению, эта наивная детская влюбленность неожиданно погасла, словно свеча на ветру: Вepa вскоре умерла, и произошло это в светлый день Пасхи...
Яша дома и в гостях у бабушки был шаловливым, резвым и бойким мальчиком, но чужих людей сторонился, стеснялся, словно опасаясь, что они потревожат склад его души. Особенно его смущали женщины. Поэт признавался: «... Я был еще очень молод и наивен, но - не странно ли, - даже и эти наивные, ребяческие годы стоило мне увидать хоть сколько-нибудь смазливое женское личико, и я вдруг становился ниже травы - тише воды...»
Как-то летом няня Матрена по приказанию матери привела его в сад кого-то из знакомых Кафтыревых, где отдыхали и развлекались дамы в нарядных одеждах. Яша увидел на садовой скамье мать в окружении молодых барышень в красивых, легких платьях, с зонтиками, услышал их веселые, щебечущие, заманчивое голоса - и оробел, попятился, а потом и вовсе пустился вон из сада. Догнавшая его нянька Матрена, которая сама в ту пору была немногим старше маленького барина, всю дорогу стыдила воспитанника:
- Ну нельзя же так, Яша, маменька обидится, что вы к ней даже не подошли... И чего вы, глупый, испугались?
Яша и сам не понимал, почему робость охватила его при виде красивых молодых дам, почему что-то смутное шевельнулось в груди, так что стало стыдно, неизвестно отчего. Всю дорогу до дома мальчик хмурился и молчал.
В другой раз, лежа в своей постели, Яша долго не мог уснуть. Из девичьей доносился плеск воды, смех и повизгивание дворовых девушек. Мальчик узнал среди шума голос своей няни. Женская половина прислуги почему-то затеяла мытье не в бане, а в своей комнате. Что-то неуловимое охватило сердце Яши волнующе-тревожным трепетом. Почувствовав смутное влечение, он попросил у матери разрешения выйти в коридор, прошел в гостиную, распахнул дверь в девичью - и, пораженный увиденным, замер на пороге.
Пол девичьей был забрызган водой, а в тазах мыли головы и плескались дворовые девушки, в том числе и его няня Матрена. Все купальщицы были нагими, и обомлевший Яша словно лишился дара речи при виде обнаженных женских тел. Заметив маленького барчонка, девушки подняли визг. Яша засмеялся, захлопнул дверь и убежал в свою спальню. Ему было стыдно и неловко, и в то же время что-то волнующе-сладкое теплым туманом обволакивало его мысли...
Мать сделала сыну выговор, но не рассердилась - она и вообще-то сердиться не умела. Яша понимал, что своим необдуманным поступком огорчил маменьку, но уже наутро он дразнил свою верную спутницу Матрену и няньку брата Мити: а я, мол, голышом вас видел... Няньки смущенно фыркали и смеялись.
«Не могу забыть и не могу не смеяться, что даже в те младенческие годы всякая женская красота или даже миловидность производила на меня особенное впечатление, как бы влекла к себе, - признавался Полонский. — Конечно, это не была любовь, - это было только инстинктивное, изменчивое и неустойчивое влечение...»
Когда Полонские снимали комнаты в доме купца Гордеева, Яша был неравнодушен к младшей дочке хозяина: «Маша... наивная девочка лет девяти, невольно привлекала меня своей резвой и шаловливой миловидностью. Я бегал с ней по саду и только при ней позволял себе ходить на верхнюю дорожку, где нам, жильцам, по условию с хозяином, гулять не позволялось. Дорожка эта для детей была очень соблазнительна: там густо росли малина, вишни и красная смородина. Все лето одна ягода заменяла другую, и, чтоб не рвать их мимоходом, нужна была большая сдержанность...»
В сарае со сквозными воротами, ведущими в сад, стояли экипажи - дрожки и широкие сани-пошевни, обшитые изнутри лубом. Как-то Яша, набегавшись по саду, прилег отдохнуть в пошевнях на сене. В сарае было сумрачно и прохладно, пахло свежим сеном и конской сбруей. Мальчик и не заметил, как Маша забралась к нему в пошевни и, нежась, тоже развалилась на сене. Ему отчего-то стало не по себе - замер, как от испуга, затих и съежился.
«В то наивно-блаженное время ни одна мечта моя не заходила дальше того, что видели глаза, - вспоминал поэт, - а глаза видели бледное личико, как лен светло-русую косу, серые невинные глаза и улыбку с ямочками на подбородке». Милый облик маленькой Маши еще долго плавал в его сознании, будя неясные чувства...
Когда в Рязань прибыл новый почтмейстер Клементьев, его жена Анна Васильевна и племянница Анна Николаевна, «молодая вдова, блондинка, веселая, милая и всегда к лицу одетая дамочка», стали бывать в гостях у Кафтыревых. Они не жеманничали, как иные рязанские дамы, а вели себя просто и сердечно.
Сам почтмейстер был строг и внешним обликом походил на Державина. Жена и племянница его побаивались. И только девятилетняя Наденька, дочка его племянницы Анны Николаевны, ничуть не боялась деда и была его любимицей, которую тот откровенно баловал. Хорошенькая внучка почтмейстера завладела сердцем Яши Полонского. «Эту девочку звали Наденькой, и эта девочка была моим идеалом, - восторженно писал поэт. -Насколько может быть влюблен ребенок, настолько я был влюблен в нее. И если я умел в юности моей танцевать, - я ей обязан этим уменьем... Когда в назначенные дни мать моя брала меня и брата к Клементьевым (жили они во втором этаже над почтой в казенной, почтамтской квартире), и там, под звуки скрипки, какая-то мадам, несомненно пожилая, отставная танцовщица, начинала ставить детей в позицию, потом учила детей разным па, потом экосезу и вальсу, я сидел в углу и только смотрел исподлобья на такие упражнения.
Но если любовь когда-то погубила Трою, то что же мудреного, если она мало-помалу сломила мое упрямство.
Я тоже стал танцевать, только ради того, чтобы иметь право рукой своей прикасаться к руке этого воплощенного херувима с голубыми глазами и с золотистыми локонами».
Наденька не на шутку растревожила сердце впечатлительного Полонского. Как-то у Полонских в гостях была Анна Николаевна, мама предмета обожания Яши. Мальчик, уже тогда любивший рисовать, уселся за стол и нарисовал красной краской на плотном листе бумаги сердце, пронзенное стрелой. Отложив кисть и краску, он пошел в спальню матери, где та беседовала с Анной Николаевной.
«Пылающее сердце было тщательно завернуто в маленький пакетик, -вспоминал поэт, - и передано гостье с тем, чтобы она отвезла его своей чорошенькой дочке.
- Передайте Наде, - сказал я и вышел.
Затем я услыхал их сдержанный хохот... Это меня несколько покоробило... Я смекнул, что пакетик был развернут и сокровенное чувство мое было обнаружено. Было ли передано мое оригинальное послание - не знаю, я об этом уж ни у кого не спрашивал, да полагаю, что и спрашивать было конфузно».
Заочное объяснение с Наденькой не состоялось, и Яша затаил свою детскую любовь глубоко в сердце, которое тайно пылало, как и то, нарисованное на бумаге...
Летом родственники Полонских, Тимофей Петрович и Евлампия Яковлевна (сестра матери будущего поэта) Плюсковы, пригласили их в гости В свое имение Острая Лука Спасского уезда и прислали за ними в Рязань крытую шестиместную коляску. Наталья Яковлевна Полонская решила ехать в деревню вместе с сестрами Верой и Анной и с любимым старшим сыном. Поскольку коляска была вместительная, пригласили в поездку и Анну Николаевну с Наденькой. Для Яши это был подарок судьбы. Разве что-либо могло быть радостнее и прекраснее?
Дети сидели в коляске рядом. Вдоль дороги далеко расстилались луга в солнечном мареве, нарядно зеленели березовые рощи на пригорках, а воздух был так густо наполнен птичьим пересвистом, что казалось, сам он и есть музыка.
Но Яше было не до любования красотами природы, ведь рядом - о, счастье! - сидела Наденька, такая красивая, такая нежная, такая близкая -стоит лишь руку протянуть... «Целый день высочайшего эстетического наслаждения, целый день сладкой тревоги и боязни каким-нибудь глупым словцом или резким движением оскорбить или обеспокоить мое маленькое божество, такое свежее, милое и нарядно-воздушное! Я был на седьмом небе», - будил в душе восторженные воспоминания поэт и задавал себе риторический вопрос: «Не доказывает ли детская любовь, что можно любить, не имея ни малейшего ни о чем понятия?»
В деревне у Плюсковых Яша вместе с Наденькой и детьми хозяев целый день играли в саду. Спать мальчиков уложили на полу на антресолях, "в комнате с балконом и окнами в сад. Умаявшийся за день Яша заснул крепко, и во сне ему виделось веселое, румяное лицо Наденьки.
Утром Яшу не разбудили, а когда он проснулся, перед ним и впрямь стояла Наденька вместе с его маленькими кузинами. Смеющаяся Наденька стала стаскивать с него одеяло:
- Вставай, соня! Мы уже чаю напились.
Яша засмущался, ему стало чего-то стыдно, и он ухватился за одеяло, не давая себя раздеть, и закричал на проказниц:
- Убирайтесь! Сам сейчас встану... А Наденька все хохотала и хохотала.
Наконец, когда девочки убежали, Яша захлопнул дверь на щеколду и стал одеваться.
Полонский писал: «...Чувство мое было с перерывами - то исчезало, то выплывало и выносило меня на высоту какого-то восторженно-благоговейного созерцания, делало меня немым и робким в присутствии веселой и беззаботной девочки, в отсутствии же заставляло меня мечтать о ней так, как девочки пяти лет мечтают о красивой кукле, виденной ими в магазине, и мысленно целуют ее, как живую».
Чувство маленького Полонского, действительно, «было с перерывами»: уехав с родителями в Лозынино, он совсем позабыл о Наденьке и привязался к Маше Бешенцевой, и вот теперь, по возвращении в Рязань, его детская любовь к внучке почтмейстера разгорелась с новой силой. «Пока я был в деревне, я совершенно забывал о ее существовании, - признавался поэт и удивительно ярко, несколькими характерными деталями рисовал портрет Наденьки: - Деревенские впечатления как бы затуманили образ хорошенькой девочки; а она лет до двенадцати действительно была хороша, как херувим, не вербный, а настоящий - такой, каким его изображала кисть великих итальянских художников. Помню прелестный, почти фарфоровый цвет лица с тончайшим румянцем и голубыми жилками, большие голубые искристые глаза и массу русых локонов, ниспадающих на ее белые плечики. И вот, когда опять я увидал ее сидящей рядом со мной на диване... я онемел, оцепенел от избытка того охватившего меня чувства, которое нельзя назвать ни страстью, ни даже любовью, а скорей благоговейным, дух захватывающим волнением. Я не смел ни заговорить громко, ни двигаться... А она смеялась, расспрашивала меня, брала меня за руку но не долго, не более года продолжалось такое мое настроение».