В своих воспоминаниях «Школьные годы», опубликованных в 1890 году в петербургском журнале «Русская школа» и в «Трудах Рязанской ученой архивной комиссии», Полонский создал целую портретную галерею учителей гимназии, с подробными описаниями внешности, запоминающимися чертами характера. Цепкая детская память сохранила забавные, курьезные, а порой и печальные случаи из гимназической жизни, подробности взаимоотношений учеников и учителей.

Яков Петрович признавался: «Припоминая своих гимназических учителей, я вовсе не имею претензии изобразить их такими, какими они были в действительности, или уяснить, почему именно учили нас так, а не иначе. В своих воспоминаниях я не творец и не художник, а только собиратель того, что осталось в памяти».

Инспектор гимназии Федор Ильич Ляликов пользовался у гимназистов авторитетом, его уважали и побаивались. «Ляликов был прекрасный инспектор, строгий, умный и справедливый, - делился Полонский впечатлениями. - Каждое слово его, несколько резкое, имело для нас воспитательное значение... Он был, между прочим, великий истолкователь известной формулы - православия, самодержавия и народности».

Очевидно, инспектор Ляликов был заядлым монархистом, рьяно служившим «на благо Отечества».

В 1832 году, в то время, когда Яков только начал обучение в гимназии, товарищ министра народного образования С.С. Уваров, вскоре ставший министром, провозгласил формулу: «Православие, самодержавие, народность». В докладе государю Николаю I Уваров писал, что в ней - «последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия нашего отечества».

Пропагандистом уваровской формулы в гимназии и был Ляликов. Случалось, что кто-то из учителей был болен, и тогда его замещал инспектор. Он приходил в класс с каким-нибудь журналом в руке и приказывал читать ту статью, которую он отметил. Кто-либо из учеников начинал читать вслух, а тем временем Ляликов тихо удалялся. Что это были за статьи, можно только догадываться.

«Мы слушали, и не знаю, как другие, про себя же скажу, - признавался Полонский, - я мало понимал из того, что читалось; статьи ли, выбираемые Ляликовым, были написаны тяжелым и неудобопонятным языком, или я был еще недостаточно развит, чтобы понимать их».

Яков Петрович оставил яркий словесный портрет инспектора: «Он был среднего роста, широкоплеч, черноволос, рябоват, с проницательными черными глазами и таким голосом, к которому трудно прибрать эпитет; в нем была и сила и, так сказать, участливая холодность. Со всеми он был одинаков: у Ляликова не было ни любимчиков, ни антипатий; улыбки или смеха я не помню на лице его, но не помню и злости. Словом, это был человек, созданный для инспекторства... Ни тогда, когда я был учеником, ни после я не помню, чтобы кто-нибудь мог его упрекнуть в безнравственном поступке, или в глупости, или даже в напрасной придирке...

Когда позднее, приезжая летом из Москвы, я студентом навестил его, он был очень вежлив, но говорил со мной так, как будто я не выходил из гимназии».

Видимо, и в студенческие годы Яков Полонский сохранил уважительное отношение к Ляликову.

Совсем иными красками рисует он портрет учителя математики и физики Ставрова: «Когда он входил в класс, водворялась мертвая тишина. Высокий, худой, чахоточно бледный, на тонких ногах, в узких брюках и постоянно в одном и том же черном фраке, почти что три четверти урока, а иногда и весь урок, ни на кого не глядя, он ходил по классу от одной стены до другой. У него были черные злые глаза, и горе тому ученику, на которого он бы уставился смотреть, так как за этим он бы непременно за вихры оттрепал его».

Однако при всей строгости Ставрова отвечать на его уроках не составляло большого труда. Увлеченный хождением от стены до стены, учитель и внимания на отвечающих не обращал, чем те и пользовались. Ученик, вызванный к доске, сначала тянул время, рисуя мелом что-то невообразимое, а потом, дождавшись от товарищей заветной записочки с решением задачи, спокойно переписывал его на доску.

Устно ученики тоже отвечали по учебникам - благо, что Ставров, мелькавший, как маятник, перед всем классом, никогда не оборачивался. «Бывало, - вспоминал Полонский, - из физики я так отвечал ему урок свой: держась обеими руками за раскрытую книгу, я приподнимал ее, когда он проходил мимо, а за его спиной читал по книге то, что следует, слово в слово. И все так делали, и он ни разу этого не заметил».

Но как-то раз на уроке произошло неожиданное. Ставров, как обычно, маршировал от стены к стене, размеренно и методично отмерял шаги, создавая четкий ритм. И тут в Якове проснулся стихотворный зуд, и он в такт шагам учителя стал тихонечко повторять:

Ходи браво,
Ходи - ну!
Ну, ну, ну, ну, ну!
Ходи браво...
Ходи-ну!

Сидевший рядом с Яковом сын почтмейстера подхватил «считалочку» и, смеясь, стал за ним повторять. Вскоре уже смеялся весь класс. Один из учеников не выдержал и громко прыснул, зажав рот рукой. Что тут случилось!

Ставров неожиданно вздрогнул, вытянулся, как журавль, глаза его хищно сверкнули, и он мигом оказался возле нарушившего порядок и мнимую тишину в классе и крепко вцепился в его волосы:

- Ты чему смеешься, негодяй? Ты чему, мерзавец, смеешься? Как ты смеешь? Отвечай, ну!

Несчастный гимназист пытался увернуться от цепких рук Ставрова, но не тут-то было! Лицо учителя от гнева сделалось белее мела, глаза сверкали, как раскаленные угли. Класс испуганно притих, а Якову стало так больно, словно это его таскали за вихры. Было нестерпимо стыдно, что он невольно стал виновником трепки, которую учитель задал его товарищу...Через некоторое время из Москвы прибыл новый учитель математики Егоров, а вместе с ним - и новые учебники ДМ. Перевощикова, и новый метод преподавания, в корне отличающийся от своеобразной «методы» Ставрова. Егоров самолично писал мелом на доске формулы, разъяснял их и задавал ученикам заучивать.

Яков Полонский склонностями к точным наукам не обладал. «Я был одним из самых плохих учеников, - сокрушался он, - хотя и умел решать уравнения 1 -й и 2-й степени...»

Выручила гимназиста физическая география, которую тоже преподавал Егоров, причем пространно углубляясь в астрономию. Учитель вел занятия в форме лекций. Устно не спрашивал, а требовал письменные работы, которые гимназисты и подавали учителю. «Его заметно удивило, - вспоминал Полонский, - что мои записки были самые полные. Этот предмет интересовал меня, к тому же в библиотеке дяди нашлась одна книга, довольно подробно излагающая науку о звездах...»

Для Якова, с детства любившего рисовать, стало наслаждением чертить карты сравнительной величины солнца и планет, их фазисы, орбиты комет и тому подобное. Егоров заметил старательного ученика и стал неизменно выставлять ему высший балл - пять.

Умение рисовать пригодилось Якову и на занятиях по другим предметам. Естественную историю, куда входили минералогия, ботаника и зоология, в гимназии преподавал чудаковатый учитель, которого Полонский вспоминал как человека «пожилого, темнолицего, с торчащими вокруг головы темными волосами, и в классе сосущего не то леденец, не то лакрицу от кашля».

Как-то раз Яков подал учителю тетрадку с собственными рисунками разных минералов и показал тетрадь с засушенными цветами и травами, чем вызвал особое расположение преподавателя. Он пригласил ученика в воскресенье к себе на квартиру, достал с полки книгу с рисунками, приготовил краски и кисти и предложил Якову срисовать бьющий из земли фонтан минеральной воды. Мальчик долго пытался передать сверканье водяных струй, клубящийся пар, но все его усилия не увенчались успехом. Тогда сам учитель взял кисть и подправил рисунок.

В другой раз в гостях у учителя Яков рассматривал какие-то раковины и окаменелости, а тот давал пояснения. «Он немного тратил слов, был порывисто-лаконичен, несколько даже грубоват; но почему-то очень полюбил меня. Если ему воображалось, что я со временем сделаюсь отчаянным натуралистом, то, к сожалению, я не оправдал надежд его», - как будто извиняясь, доверительно сообщал Полонский.

Всеобщую историю в младших классах гимназии преподавал «некто Тарасов, старик седой и плешивый, круглолицый, с большим и мягким подбородком (всегда, конечно, выбритым); старик такой добродушный, что никто его не боялся. Весь класс как-то сдержанно гудел, когда он садился на свое учительское место и начинал преподавать». А преподавал старик Тарасов весьма своеобразно - словно сказку малышам рассказывал:

- Ну вот, - говорил он, приглаживая ладонью остатки волос своих, загнутых в виде тоненьких прядей с висков и затылка на лоснящуюся середину лысины, - поехал Колумб открывать Америку. Ну вот, сел на корабль и поехал... Ехал, ехал - много дней прошло - не видать земли... Ну вот, что делать? - не видать, да и только... Матросы бунтуют... дескать, вези нас назад, не то мы все погибнем... Что прикажете?.. Ну вот и говорит им Колумб: повремените маленько, коли через трое суток земля не покажется -делайте со мною что хотите. А не прошло и суток, как с палубы раздался крик: «Земля, земля!»... Ну, значит, радость, - кто Богу молится от радости, кто к ногам Колумба припадает, руки его целуют...

Яков почему-то заимел привычку жевать на уроках бумагу. Заметив это, историк-«сказочник» прервал свой рассказ и обратился к классу:

- А подайте-ка господину Полонскому клочок сена, а то что это он жвачку жует да жует...

Класс разразился смехом, а Якову стало совестно, он покраснел, как рак, и перестал жевать бумагу.

Когда занятия стали проходить в доме, подаренном гимназии Н.Г. Рюминым, появился новый учитель истории, некто Панютин, «человек уже далеко не молодой, болезненный, с синеватыми жилками и сильною желтизною под большими выпуклыми глазами, и без ноги. Он ходил на костылях и на деревяшке».

Ученики гадали: кто их новый учитель? Может, офицер, потерявший ногу в сражении? Будет ли он, как Тарасов, рассказывать сказки или преподаст нечто более серьезное?

Панютин оказался человеком образованным, знал свой предмет хорошо, занимался им и старался донести свои знания ученикам. Занятия стали проходить серьезнее.

Учитель любил давать письменные задания. Как-то раз Полонский написал сочинение на заданную историческую тему и завершил его словами: «И будет прахом прах!»

Панютин прочитал заключительную фразу и искренне огорчился:

- Ах! Что это вы такое написали? Помилуйте!.. Прах! Почему же прах? Откуда вам такое пришло в голову? Зачем же такое разочарование? Помилуйте!..

Слушать неподдельные переживания учителя было совестно и стыдно. Панютин был человеком впечатлительным, несомненным идеалистом, и он явно огорчился пессимизмом ученика. «К чести его я должен сказать, -позже вспоминал Полонский, - что мое нелепое сочинение нисколько мне не повредило. Он продолжал относиться ко мне с прежнею добротой и прежним вниманием... Словом, поступил не как ученый, а как человек просто гуманный и образованный».

Яков Полонский с теплым чувством вспоминал старшего священника Николо-Дворянской церкви отца Стефана, преподававшего в гимназии катехизис Филарета: «Уроки его почти ничем не отличались, но это был такой красавец, каких я редко встречал на веку своем, и у него был такой приятный тембр голоса, что его заслушивались, когда в церкви он читал Евангелие или пел молитвы своим тенором. Его походка, его темные вьющиеся волосы, его щегольская ряса, его манеры, его улыбка - все изобличало в нем что-то в высшей степени уравновешенное. Между всеми рязанскими попами он был джентльмен в полном смысле этого слова. Во всей его натуре была какая-то своеобразная, неуловимая гармония. Любой художник почел бы за великое счастье списать с головы его голову пророка или апостола... Прихожане не только любили отца Стефана - гордились им...

Неотразимо привлекательна была библейская, молодая красота его, звучный голос, величавая простота, легкая, почти неслышная походка...»

Храм, в котором служил отец Стефан, в народе называли «Николой Дворянским», поскольку это была Николаевская церковь, расположенная на Дворянской улице. Отец Стефан из числа гимназистов создал церковный хор, который в праздничные дни и по воскресеньям пел на клиросе.

Лучшим басом в хоре считался единственный писарь гимназической канцелярии, а лучшим дискантом - Александр Красницкий, друг Якова Полонского, который писал о своем сотоварище: «У него был удивительный голос. Когда он пел, дамы и девицы, стоящие в церкви, переглядывались -дескать, откуда такое чудо?..»

Когда Полонский учился в пятом классе, отец Стефан, приучая учеников к самостоятельному мышлению, задал в аудитории вопрос:

- Как вы думаете, господа гимназисты, отчего бедному Лазарю не дозволено было с лона Аврамова сойти в ад и облегчить участь богатого Лазаря, который взывал о помощи?

Класс молчал.

Тогда учитель обратился к Полонскому:

- Ну, а вы что скажете?

Яков заволновался. Мысли роем кружились у него в голове. Он попытался зрительно представить известный библейский сюжет и выпалил наугад:

- Если бы Бог дозволил всем святым помогать грешникам, они бы все сошли в ад помогать им, и тогда правосудие Божие было бы нарушено.

Отец Стефан внимательно выслушал ответ, затем подошел к кафедре, где лежала книга для записи разных учительских заметок, и сделал запись об остроумном ответе ученика Полонского.

Судьба отца Стефана сложилась трагически. Когда Полонский уже окончил гимназию, священник внезапно заболел тифом и, несмотря на свои молодые годы, не смог одолеть болезнь. «Чуть ли не вся Рязань была у него на похоронах, - свидетельствовал Полонский, - и не было такой барыни, не было такой нищей старухи, которая бы в этот день не плакала. Это был человек, который никому не старался нравиться и всем нравился».

В годы учебы Полонского ни древние, ни новые языки в гимназии не процветали. «Вся задача тогдашнего преподавания языков была только в том, - сообщал он, - чтобы мы понимали то, что читаем по-латыни, по-немецки или по-французски; о выговоре мало заботились...»

Немецкий язык преподавал некто Бок, «серьезный и солидный немец, превосходно говоривший по-русски». Он задавал ученикам по главе из немецкого синтаксиса и этимологии и заставлял учить баллады Шиллера. У Полонского тяги к иностранным языкам не наблюдалось, да и память его подводила. Русские стихи и песни он с детства запоминал превосходно, а как только дело доходило до французского или немецкого, память словно отказывалась служить. Да и могли ли ученики в седьмом классе переводить с русского на немецкий или перелагать немецкие стихи на немецкую же прозу, если сам учитель их этому не учил? «Все его уважали, боялись, - вспоминал бывший гимназист, - но плохо учились. Кто раньше не знал немецкого языка или не обладал замечательною памятью, ничему не выучился в гимназии»
Учитель Бок не был лишен здравомыслия и считал, что в крепостнической России едва ли возможно хорошее образование.

- Ха-ха-ха! - язвительно смеялся немец, когда заходила речь о реформах в России. - Возможно ли такое?

Россию он откровенно презирал и, будучи человеком прямодушным, однажды высказал такую мысль:

- Россия - орел, который так наклевался всякой всячины, что у него от этого живот заболит. Есть такое пророчество - это не я говорю...

Что имел в виду словоохотливый немец, гимназисты так и не поняли.

Французский язык преподавал Антон Тюрберт, муж Александры Петровны, у которой Яков еще до учебы в гимназии брал уроки французского. Сидеть на уроках Тюрберта было для Полонского невыносимой мукой: еще свежи были в памяти воспоминания о прелестной Софи, покинувшей этот мир столь рано... В Рязани умер и младший сын Тюрбертов - Петр, и убитая горем чета вскоре покинула Рязань и уехала к единственному оставшемуся в живых сыну Александру, выпускнику Московского университета...

На смену Тюрберту появился новый учитель французского - месье Барбе, очевидно, недавно приехавший из Франции и не успевший овладеть русским языком.

Француз Барбе перво-наперво занялся постановкой произношения учеников. Сначала они по его команде читали по-французски вслух, а потом всем классом стали выговаривать тексты нараспев: «Весь класс хором должен был читать одно и то же, растягивая каждый слог, с перерывами, то есть начиная новый слог не иначе, как по мановению руки учителя, который стоял посреди класса, точно дирижер, и в такт махал рукой... Добившись... настоящего произношения... он опять начинал дирижировать, махая рукой, сгибаясь и распрямляясь, и исподлобья поглядывая то направо, то налево, то на самую заднюю скамейку».

Своеобразная «метода» Барбе мало что дала ученикам. «Недаром мы вышли из гимназии, не имея никакого понятия об истории французской литературы: много-много, что мы знали о Расине, о Лафонтене, да кое-что о Вольтере. Конечно, кого интересовала французская литература и кто мог читать по-французски, благодаря домашнему воспитанию, тот знал гораздо больше того, что у нас успевали узнать...»

Французским языком в гимназии Яков Полонский так и не овладел, и заговорил на нем лишь в зрелом возрасте, будучи в Париже...

Латинскую грамматику в гимназии преподавал какой-то чрезвычайно набожный черноволосый человек, «с худым бледным лицом, со свинцовыми тенями на щеках и подбородке и с небольшими, робко выглядывающими черными глазами». Каждое воскресенье учителя можно было увидеть в церкви стоящим на коленях и отбивающим поклоны.

Учитель мог на уроках говорить о чем угодно: о явлениях природы, о животных. Ученики его внимательно слушали, но латинского языка не знали.

За несколько лет до окончания Полонским учебы в гимназии ввели преподавание древнегреческого языка. «Как нельзя лучше помню учителя греческого языка: плотного, рябого, человека очень добродушного, сильно размахивающего руками, сильно щурящегося и заставляющего нас учить наизусть стихи Гомера».

Учителя в гимназии были разные, но лишь один из них доставил юному Полонскому столько горестных минут, столько стыда и унижения, сколько он не знал с детства.