«В последние годы моего пребывания в университете мне было и не до того, чтоб углубляться в пандекты (сборники извлечений из классических сочинений римских юристов. - АЛ.) или читать Кодекс Юстиниана, -признавался поэт. - Что-то недоброе стало скопляться в душе моей; происходила страшная умственная и нравственная ломка. Я стал сомневаться в своем собственном существовании. Действительно ли существуют люди, солнце и звезды, все, что я вижу и слышу, или все это только снится мне?.. В это переходное время моего умственного развития я стал писать нечто вроде поэмы, рисуя замирающую жизнь на нашей планете и вымирание пресыщенного человечества. Гордое и когда-то самонадеянное, все это человечество с ума сошло, обезумело, и в этом безумии, полное болезненных галлюцинаций, слышит трубные звуки архангелов и видит страшный суд. Меня стали преследовать и как бы жечь мозг мой собственные стихи мои, и я боялся сойти с ума».
Какие стихи в то время писал Яков - неизвестно, поскольку он многие из них в пору юности рвал и выбрасывал. Но, очевидно, видения его были и впрямь ужасными - одна из его юношеских поэм носила название «Страшный суд».
Как-то ночью, проснувшись и лежа в полузабытьи, поэт вдруг явственно почувствовал, как его душа отделяется от тела, и пред его глазами предстал собственный труп...
Очнувшись под утро, он увидел, что на стуле рядом с его кроватью догорала, испуская синеватый дым, свеча, зажженная еще с вечера. Ее неуверенный свет мягко колебался, оставляя на полу шевелящиеся тени, и Якову показалось, что вот так же отбрасывает последние полупрозрачные тени его неприкаянная жизнь...
Полонский стряхнул оцепенение и, преодолевая смущение и страх, отправился к профессору анатомии Севрюкову.
Профессор был дома. Ответив на приветствие, он пригласил студента в кабинет и предложил кресло:
- Ну-с, господин Полонский, с чем пожаловали?
Яков, смущаясь и краснея, поведал о своих мучительных видениях, о частых бессонницах и откровенно сознался, что боится лишиться рассудка. Профессор внимательно его выслушал, затем попытался успокоить и вдруг доверительно сообщил:
- Не беспокойтесь, тот, кто боится с ума сойти, с ума никогда не сходит.
- Действительно? - удивился и одновременно обрадовался Яков.
- Всему виной - ваша нервная впечатлительность, - сделал вывод профессор и прописал Якову успокоительные капли. - Впрочем, тут уж ничего не поделаешь - вам с таким утонченным характером предстоит целую жизнь прожить...
О мятущемся состоянии души своей Полонский решил не рассказывать никому из друзей и «принял твердое намерение найти выход, так или иначе разрешить те вопросы, которые в то время возникали в голове моей, или постараться забыть их, - заняться чтением более серьезных книг и... следить за всем, что появляется нового и хорошего в русской литературе».
Якову казалось, что - поведай он кому-либо о своих мучительных снах и опасениях сойти с ума - его сочтут за фантазера, а то и за ненормального психопата. Однако след тех нравственных испытаний остался в некоторых сохранившихся произведениях той поры, как, например, в стихотворении «К демону»:
И я сын времени, и я
Был на дороге бытия
Встречаем демоном сомненья;
И я, страдая, проклинал
И, отрицая провиденье,
Как благодати ожидал
Последнего ожесточенья.
Характерно, что, по признанию самого поэта, в пору написания подобных стихов он был вполне искренен...
«Быть может, вы спросите меня, что давали мне мои стихотворения? -вопрошал Полонский. - Ровно ничего - ни одной копейки; мне даже и в голову не приходила мысль о гонораре; высшей наградой для меня было самоудовлетворение или похвала таких товарищей, как Фет и Григорьев».
Какой уж там гонорар, если Яков и в последние годы учебы в Москве бедствовал!
Летом 1843 года он наведался в Рязань, потом гостил у дяди по материнской линии, Александра Яковлевича Кафтырева, получившего по наследству имение Смолеевка в Ряжском уезде Рязанской губернии. По возвращении в Москву опять начались невеселые скитания по чужим углам.
«Я еще в университете, - с грустью писал он в марте 1844 года Николаю Орлову. - Хожу по утрам на лекции в чужом короткорукавом сюртучишке и в изорванной фуражке, как точно вырвавшийся из кабака. Забулдыгой этаким пробираюсь в университет сквозь толпу незнакомых мне студентов-товарищей. Никому не подаю руки, никому не кланяюсь - забиваюсь на заднюю скамейку, высиживаю положенные часы и отправляюсь домой...
Я скажу тебе, что меня всего ужаснее мучит и беспокоит, и терзает. Приехал я в Москву с 15-ю рублями в кармане, в одной дорожной венгерке, я просто пропадал. Платья никакого, за квартиру платить нечего...
У отца просить совестно - и грустно, - в мои лета я желал бы сам посылать ему. Он же ничего не щадит, чтобы воспитывать сестру мою, - платит фортепьянному учителю. Мне найти уроки и получать за это деньги теперь нет никакой возможности - скоро экзамен - на плечах 7 юридических предметов - все время рассчитано автоматически».
Полонскому недоставало общения с друзьями-поэтами. Аполлон Григорьев, получив диплом юриста, работал секретарем университетского совета. В 1843 году его стихи опубликовал журнал «Москвитянин». Отношения Аполлона с родителями испортились, поскольку отец и мать забирали у него все жалованье, и тогда Григорьев решил искать счастья в столице. «Тайно от отца и матери - в сопровождении некоторых друзей своих - вышел из дому, сел в дилижанс и уехал, - сообщал Полонский в письме Орлову. - Он взял тайно отпуск, заложил все свои вещи - за 200 рублей, - сжег свой дневник, написал к отцу письмо и велел его отдать на другой день отъезда. Когда он выходил из комнаты, его спросили: -Григорьев, что ты чувствуешь, выходя из этой комнаты, где протекла вся твоя молодость? - Он отвечал гордо: - Я ничего не чувствую - я чувствую одно только гордое сознание, что с этой минуты я делаюсь человеком самостоятельным и свою волю не подчиняю ничьей воле».
Сказал - и подался в Петербург.
Афанасий Фет опубликовал свой первый сборник «Лирический пантеон» в 1840 году. Выход книги был встречен критиками откровенно издевательски, но последующие публикации в «Москвитянине» и «Отечественных записках» получили положительные отзывы, в том числе и Белинского.
Однако все это мало радовало честолюбивого Фета - он тосковал об утраченном дворянстве. Окончив университет в один год с Полонским, Фет решил оставить занятия поэтическим творчеством и поступить на военную службу, поскольку по законам того времени разночинец, дослужившийся до офицерского звания, становился потомственным дворянином. Фет стал хлопотать о поступлении на военную службу и 21 апреля 1845 года был зачислен унтер-офицером в кирасирский полк, который квартировал в глухих селениях Херсонской губернии.
К последнему году учебы у Полонского в Москве остались два верных друга: студент математического факультета университета Игнатий Уманец и Сергей Воробьевский, сын престарелого доктора, лечившего бедняков из любви к ближнему.
Игнатий Уманец не только принимал живое участие в судьбе Полонского, но и любил его стихи, а некоторые из них знал наизусть. Много лет спустя, после смерти Уманца и его жены, их сын нашел в семейном архиве неопубликованное стихотворение Полонского «Дядька», записанное рукой Игнатия Уманца (вероятно, со слов самого поэта), и в 1909 году опубликовал его в журнале «Исторический вестник», сопроводив следующим комментарием: «Это стихотворение... я не раз слыхал из уст моего отца, но не целиком, а лишь некоторые его строфы, и мне было очень приятно найти в наших семейных бумагах полный и четко написанный текст этой нигде не напечатанной прелестной вещицы, остроумно характеризующей, в шутливой форме, прежнее наше студенчество... представители которого, богатые маменькины сынки, жили обыкновенно под строжайшим надзором приставленных к ним крепостных дядек, словно малолетние, и в их сопровождении ходили даже на университетские лекции...»
Вот это стихотворение Полонского с оригинальной строфикой, рисующее портрет одного из студентов тех лет, возможно, реально существовавшего сокурсника поэта:
Шалит мой барии молодой!
Он думает, что сам-большой.
Никак интрижку завести
Задумал, Господи прости!
Давно ли вышел из пеленок!
Нет, я на то не погляжу-,
Что он студент: студент-ребенок!
Ей-Богу, маменьке скажу!
Весь в папеньку - ни дать ни взять!
В картишки, может быть, играть
Изволит, на мою беду,
А уверяет, что в саду
Играла музыка... Дурачит!
Нет, я сквозь пальцы не гляжу:
Я вижу все, что это значит.
Ей-Богу, маменьке скажу!
Намедни ночью слышу стук,
Ин даже бросило в испуг:
Я думал - воры, раза три
Проснулся... Что ни говори,
А кто-то влез к нему в окошко...
В окошко! Право, удружу,
Не уверяй меня, что кошка!
Ей-Богу, маменьке скажу!
Вчера на дрожках не один
Приехал, вижу, господин,
Шинель, фуражка набекрень...
Ну, мне шинели снять не лень,
Так, вишь, шинели не снимает!
Что за диковинка: гляжу, -
Мой барин двери запирает.
Ей-Богу, маменьке скажу!
Сегодня вздумал я спросить:
А кто вчера изволил быть?
Да, говорит, товарищ мой.
Товарищ? А зачем с косой?..
Да так, для шутки... Что за шутки!
Ведь я сквозь пальцы не гляжу!
Ну, говорит, молчи! - Нет, дудки!
Ей-Богу, маменьке скажу!
Очевидно, стихи Полонского нравились его приятелям-студентам, если их хранили столько лет...
Сергей Воробьевский обладал удивительной памятью, знал не только древние, но и многие европейские языки. В университете он считался одним из лучших студентов, но вскоре вынужден был оставить учебу из-за тихого помешательства. Как это ни покажется странным, Воробьевского вылечила музыка. Благодаря феноменальной памяти он заучивал наизусть сложные пьесы, прекрасно исполнял их и целиком посвятил себя музыке.
Позже Полонский писал о друге студенческой юности: «... Никогда во всю жизнь мою не встречал я человека такой чистой и светлой души, который никогда о себе не думал, не гордился никакими своими преимуществами, ни способностями, ни талантом; никогда ими не хвастался и, будучи артистом и даже композитором далеко не дюжинным, ни разу не подумал о том, какие из этого могут произойти выгоды, и никогда ни с кем себя не сравнивал, и никому не завидовал».
Под стать Воробьевскому был и сам автор этих строк. Честный, нравственно бескомпромиссный, душевно открытый к людям, Полонский являл собой образец благородства. Вечный бессребреник, он готов был поделиться последним рублем с другими. Душу его было ранить легко, но сам он не таил на других обиды, не ведал зла.