Яков в светском обществе (особенно в присутствии дам) чувствовал себя стесненно, словно пришелец из иного мира. Высокий, худой и оттого нескладный, он стыдился своей потертой студенческой формы, его приводили в смятение томные взгляды красавиц. Юноша жаждал любви - и страшился ее прихода. Но неволить свое сердце он был не в силах.

«В любви у меня не было счастья, - признавался поэт, - потому ли, что я глупел и терялся, когда любил, или потому, что не было и повода платить мне взаимностью: я был далеко не красавец, очень беден и вдобавок имел глупую привычку стихи писать...»

Приятель Полонского Малич, студент-медик, не раз увлекал Якова своими рассказами и как-то раз такими яркими красками описал знакомую девушку Евгению Сатину, что поэт заочно влюбился в красавицу и с нетерпением ожидал ее приезда из деревни.

Наконец, Сатина появилась в Москве, и в сердце Полонского колыхнулось давно забытое чувство. Но девушка вскоре уехала в имение своих родителей, оставив Якова томиться в ожидании новой встречи и изливать в дневнике свои чувства. Когда девушка накануне Масленицы снова объявилась в Москве, он узнал от Малича, что Евгения посещает церковь Рождественского монастыря, и записал в дневнике: «Прошли унылые недели - я не видел ее, а мог бы видеть в церкви каждое воскресное утро... Каждый удар колокола ударял в грудь мою, и во мне совершалась ужасная борьба - идти или не идти?..

И вот наконец чувство заговорило сильнее и повлекло меня за собою... Что-то будет?..

Робко, едва преодолевая страшное волнение, вошел я в монастырь - искал глазами ту, для которой пришел...

Обедня кончилась - народ зашевелился - и о, боже! Она и мать... И вот они прошли мимо. Поравнявшись со мною, Евгения устремила на меня глубокий вопрошающий взгляд. В этом взгляде была вся душа ее - мое лицо, мои глаза отвечали ей тем же...

И вот каждое воскресенье я встречаюсь с ней в храме...»

Но мимолетные встречи только понапрасну терзали душу Якова. Дни и недели тянулись, как туманный сон. Наконец, накануне Пасхи, Малич сообщил другу, что он «сделал все, что только может сделать дружба высокая, чистая» - поговорил с Евгенией наедине, и та согласилась принять письмо от Полонского.

Яков, услышав такую весть, словно на небеса вознесся. Написал девушке послание и решил передать его сам.

«Наступила ночь Светлого воскресенья, - повествует его дневник. - С первым звоном на Ивановской колокольне я пошел в Рождественский монастырь. Ночь была ясной, но холодной, ветер прохватывал до костей. Вслед за мной вошла она со своим семейством... Записки отдать я не мог».

В расстроенных чувствах Яков отправился восвояси. Лег спать, но до сна ли ему было?

Утром над Москвой поплыл колокольный перезвон, и радостные прихожане потянулись в церкви. Встречая знакомых, троекратно целовались и дарили друг другу крашеные яйца:

- Христос воскресе!

-Воистину воскресе!

Яков, тая надежду увидеть Сатину, снова направился в Рождественский монастырь. «В воскресенье вошел в церковь... - сообщал он в дневнике. -Евгения стояла от нас в нескольких шагах от витой чугунной лестницы... Глаза ее матери следили за каждым взглядом моим. Или оттого, что мать узнала, что я беден, а если б я был богат, меня бы не встречали таким взглядом... Я не мог вынести, я повернулся и вышел...

Я пришел домой, написал письмо ее матери, где признался ей в любви к ее дочери и просил у нее за это прощения, - я обещал никогда не беспокоить ее своим присутствием».

Письмо, написанное сгоряча, Яков так и не отправил. И долго потом представлял себе, как бы он христосовался с Евгенией в пасхальный день. Ведь могло же быть такое, могло! На Пасху все целуются, даже незнакомые люди...

Подобную ситуацию рисует Полонский в рассказе «Груня», где герой мечтает в пасхальный день поцеловаться с обожаемой им девушкой, но, встретив ее семейство, начал христосоваться с ее родственниками, а перед ней заробел. Полонский сообщает от лица своего героя: «От этого-то я начал с других, чтоб не начинать с нее, предполагая, что буду иметь больше смелости; но, подойдя к Груне, увы! как дурак, я схватил ее за руку и нагнулся. Когда я стал целовать ее руку, она ее отдернула...

Мне было так странно и так неловко и грустно, что ничего почти на язык не шло...

Итак, первый день праздника не принес мне той радости, на которую я так давно и так самоуверенно рассчитывал. Все шло не так, как я заранее воображал себе».

А между тем московский май кипел сиренью в палисадниках усадеб, и казалось, что сам воздух наполнен любовью. Якову нужно было готовиться к экзаменам, но до этого ли ему было, когда из головы не шли думы о Сатиной! Но Евгения была холодна, недоступна и непостижима, как проклятое римское право...

«Гуляя по Тверскому бульвару, она не обращает на меня почти никакого внимания, - поверял Яков свои обиды дневнику. - Однажды я встретился там с Уманцем и еще с каким-то из его знакомых, я прошел в трех шагах от нее, и она меня не заметила. Оставив моих товарищей, я воротился и пошел за нею следом - я прошел два бульвара, и она ни разу не оглянулась. Переходя Тверскую площадь, она увидела меня и побледнела, самая походка ее изменилась, она стала оборачиваться. На Тверском бульваре она остановилась разговаривать со знакомыми, я должен был пройти мимо... Я положил руку на сердце... оно страшно билось».

Как на грех, влюбленному Полонскому встретился Чаадаев и предложил присесть на скамейку и поговорить. «Долго сидели мы на скамейке, - писал Яков. - Я ждал, не пройдет ли она... но ее у же не было на бульваре.

Экзамены мои идут дурно, признаться... я столько же о них думаю, сколько о резолюциях китайского императора».

26 мая Полонский записал в дневнике: «Вечером я был на Тверском бульваре - народу было множество...

Потом увидел ее на террасе ее дома и бросил ей записку.

Ночевал у Кублицкого. Кублицкий - одно из самых прозаических пустых существ... Он заявляет «Я поэт в душе», - и вся поэзия души его проявляется только в том, что он носит длинные локоны, которые почти каждый день завивает, и умеет мастерски закидывать на одно плечо свой плащ и принимает на себя трагическую позу. Ему ужасно хочется попасть в необыкновенные люди...

Как я недоволен собою! Я вижу насквозь этих людей - и часто высказываюсь перед ними, зная наперед, что они не могут мне сочувствовать... Я раскаиваюсь в моей откровенности.

Я не назвал Кублицкому ее имени и никогда не назову ее, но зачем я обнаруживаю перед ним мою душу - нужно ли мне его сочувствие. »Несчастная любовь доставляла впечатлительному юноше немало душевных мук, а тут еще пришло письмо от Николая Орлова, в котором тот изливал свои чувства к княжне Елене Мещерской, в которую он все еще был влюблен. Орлов назвал свое послание исповедью и просил показать его своей возлюбленной (он не знал, что Полонский у Мещерских уже не живет).

Полонский письмо княжне Мещерской не показал, считая это ненужным, ответил Орлову не сразу - своих забот и волнений хватало. А когда ответил - осудил Орлова за его гордость и самолюбование: «Если б слова твои вытекли из глубины твоего потрясенного духа, если б они были выражением твоих убеждений, основанных на опыте жизни, о, тогда б слова твои имели смысл и значение...

У тебя всегда на первом месте является желание быть любимым, а уж на втором плане желание отвечать на любовь любовью. А не хочешь ли так: я люблю - и довольно с меня. Если меня любят - спасибо, если не любят - так и быть, не хочу ни от кого никаких требований, никаких изъявлений».

О своих любовных неурядицах Полонский приятелю не распространялся, но его письмо, по сути дела, выражает всю глубину собственных чувств и собственное понимание любви как самопожертвования, как страдания во имя дорогого человека...

Чувства Полонского были расстроены, как скрипка в неумелых руках, и у него не хватало сил взяться за науки. Что ж удивительного, если на экзамене по римскому праву он опять провалился.

В следующем письме Николаю Орлову он признался: «Тебя не будет интересовать история любви моей... Я дышу новым воздухом, и печали и радости мои так прекрасны... Я буду презирать себя если обману эту девушку...»

Что верно, то верно: обмануть любимую девушку Полонский был не способен. Зато она обманула его...

Евгения Сатина уехала из Москвы на несколько месяцев и вернулась только в январе. Полонский все это время жил ожиданием счастья, но счастье упорхнуло, словно перелетная птица, и свило гнездо совсем неподалеку...

Сохранился черновик его письма к Сатиной: «Боже, я готов за один поцелуй Ваш отдать половину жизни моей... Вдруг слышу, что другой, не любя Вас, не страдая, даже не думая о Вас... говорят, что даром пользуется тем правом, за которое я готов платить так дорого».

Избранником Сатиной оказался... Михаил Кублицкий, приятель Якова с детских лет, «одно из самых прозаических пустых существ». Когда и как это случилось - неизвестно, почему - непонятно, ведь Полонский-то имя своей возлюбленной Кублицкому не называл!

С.С. Тхоржевский приводит письмо Сатиной к Кублицкому, которое каким-то образом попало к Полонскому: «Хотя целою жизнью не изгладится из души моей воспоминание о вчерашней сцене, хоть тяжело и больно мне, и моя гордость страдает больше Вашей, - каялась Евгения, - но я хочу доказать, что и публичной потерянной женщине доступны иногда чувства благородные. Я не буду злопамятною, приду к Вам, но я буду у Вас, как у человека любимого, как у человека, которого я любила, может быть, в первый раз в жизни истинно и который втоптал меня в грязь...»

О своих переживаниях по поводу утраченной любви Полонский поведал в стихах:

Вчера мы встретились; она остановилась –
Я также - мы в глаза друг другу посмотрели.
О боже, как она с тех пор переменилась:
В глазах потух огонь, и щеки побледнели.
И долго на нее глядел я молча строго –
Мне руку протянув, бедняжка улыбнулась;
Я говорить хотел - она же ради бога
Велела мне молчать, и тут же отвернулась,
И брови сдвинула, и выдернула руку,
И молвила: «Прощайте, до свиданья».
А я хотел сказать: «На вечную разлуку
Прощай, погибшее, но милое созданье».

Тихая печаль по поводу утраченного чувства, незлобивость, умение прощать так и сквозят в строках Якова Полонского. Удивительно точно и тонко переданы чувства лирических героев: и потухший в глазах огонь, и тягостное молчание, и грустно-сожалеющее «бедняжка», и это «погибшее, но милое созданье», заимствованное юным поэтом из пушкинского «Пира во время чумы»...