Горная дорога - совсем не то, что степной шлях. Здесь трясло на каждом камне, на каждом повороте путешественнику казалось, что повозка вот-вот перевернется и рухнет в пропасть, и он опасливо озирался на свисающие горные карнизы и бросал тревожный взгляд вниз, где по утрам курились туманы, и было непонятно, насколько глубока разверзшаяся бездна.

Бричка быстро катила по каменистой дороге. Кони словно не чувствовали усталости. Перед взором Полонского пробегали непривычные ему горные пейзажи, щедрая природа Кавказа словно звала молодого поэта в сказку из детства, и он жадно вглядывался в разворачивающиеся перед ним картины.

Восторгу поэта не было предела. Кони уверенно шли рысью, и стук их подков далеко разносился горным эхом. «Только в ущельях поневоле я должен был ехать медленнее; направо - каменные утесы до облаков, налево - обрыв и ручей... - изливал свои впечатления Полонской. - Что за места! Что за волшебные виды! Этот ручей, который все время в горах не отстает от вас, так хорош, так быстр, так чист, с такой жемчужною струей, с таким сладким шепотом бросается с камня на камень, что, право, я влюбился в него, мне стало грустно, когда я расстался с ним. Мне хотелось всего его выпить или потонуть в нем... Наслаждение... предавшись на произвол судьбы, одному, посреди неприступных гор, лететь стремглав по узкой каменистой дороге, посреди густой, сверкающей зелени, задевая шапкой виноградные лозы, которые... висят над вами длинными гирляндами».

Своими впечатлениями Полонский делился в письмах в Одессу, к семейству Гутмансталей. Там его послания вызывали бурю восторгов. Знакомый поэта Е.Ф. Петерсон сообщал ему: «...С каким удовольствием слушали мы письмо Ваше, которое читала нам Марья Егоровна; очень приятно было нам всем следовать за малейшими впечатлениями Вашими, но, кроме того, Вы такими яркими красками описали живописную дорогу Кавказа, что я не помню, чтобы она так живо и ясно представлялась мне из 1000 прежних описаний. Ваши виньетки привели меня в восторг, и я уверен, что, если бы вы не были поэтом, Вы были бы или музыкантом, или хорошим живописцем...»

В полдень 25 июня, на девятнадцатый день пути, повозка достигла предместий Тифлиса. Было жарко, и древняя столица Грузии утопала в солнечном мареве. Серые каменные здания, похожие на крепости, теснились по склонам гор, и усталому путнику казалось, что он не только попал в какую-то чужую цивилизацию, но и затерялся в минувших веках, застывших подобно окружающим горам.

Еще в детстве Яков слышал рассказы отца о Кавказе, тогда же ему попался на глаза рисунок, запомнившийся на всю жизнь. В 1850 году Полонский писал: «Начну с того, что первое, неясное понятие о Тифлисе получил я вовсе не из географии г-на Арсеньева. Я видел Тифлис в рисунке, в те лета, когда ребяческая память до того еще мягка и впечатлительна, что сохраняет образы, на ней отпечатанные, до глубокой старости. Вид Тифлиса был снят акварелью на месте, еще во время Цицианова, покойным дядею моим Д.Я. Кафтыревым. Он был найден в его бумагах, а где теперь - Бог его ведает, - быть может, я же сам истребил или потерял его. Но живо помню - рисунок изображал на первом плане реку, на втором нерусский город, уступами восходящий на гору, увенчанную крепостными стенами и башнями».

И вот теперь Яков Петрович увидел древний Тифлис наяву. «Помню, какое тяжелое, безотчетно-неприятное впечатление произвел на меня серокаменный Тифлис, когда я впервые въезжал в него, - рассказывал Полонский, - и живо помню, как вечером, в тот же день, я не мог налюбоваться им».

Яков Петрович попросил проводить его в квартиру Золотарева, хотя и знал, что хозяина нет на месте: Иван Федорович еще зимой уехал в Москву хоронить отца и до сих пор не вернулся.

Когда Золотарев в Москве встретил одну из приятельниц Полонского, та поинтересовалась, где сейчас обитает ее знакомый молодой поэт.

- В Тифлис переехал, сейчас в моей квартире живет.

- Да, точно! - обрадованно хлопнула в ладоши собеседница. - Ему надобно побывать на Кавказе. Это страна поэзии, там где-нибудь встретятся ему знакомые, чудные тени Пушкина, Лермонтова, Грибоедова...

В 40-50-е годы XIX столетия в Закавказье бурными темпами развивалась литературная, театральная и общественная жизнь, которая была тесно связана с передовой русской общественной мыслью. На Кавказе выходили на разных языках газеты, журналы, литературные альманахи, выпускались книги. Местная интеллигенция выписывала почти все столичные газеты и журналы.

«Тифлис казался мне столицей умственного развития за Кавказом, - писал Полонский. - Беспрестанно являлись новые проекты и новые планы, составлялись ученые экспедиции, археологические поездки, собирались естественные произведения края, читались лекции для публики, заводились библиотеки».

В столице Грузии началась планировка кварталов, активно велось строительство новых домов в европейском стиле, но по-прежнему шумными и пестро-яркими были восточные базары...

Кавказ произвел на поэта сильное впечатление (как и на Пушкина, Лермонтова, Бестужева-Марлинского и других русских писателей), а Тифлис привлекал загадочностью своих узких улочек, немым величием седого храма Метехи, возведенного в XIII веке, развалинами древней цитадели Нарикала... Шумела, билась о прибрежные камни Кура, словно напоминая о вечном движении и быстротечности человеческого бытия...

Поэтическая натура Полонского восприняла картины жизни грузинской столицы с восхищением, и это сразу понял Золотарев, который уже в начале июля писал поэту в Тифлис: «Из последнего письма ко мне Булгакова от 28 июня узнал я о приезде Вашем в Тифлис, любезнейший Яков Петрович, что Вы уже в пристани, которая, как пишет мне Булгаков, произвела на Вас довольно выгодное для первого раза впечатление...»

Действительно, так оно и было. «Тифлис очень картинный город, - сообщал Полонский Гутмансталям. - Ужасно жарко - третьего дня было 46 градусов жары! - в глазах темнеет». Высокопоставленные чиновники и офицеры имели обыкновение в жаркие дни покидать Тифлис и проводить время в загородных местах, в тени и прохладе. Но так могли вести себя только начальники, а остальным приходилось тянуть лямку государственной службы. «Когда я поступил на службу и в первый раз проходил через канцелярию в кабинет директора Сафонова, я чувствовал к себе такое презрение... что смешно вспомнить... - признавался поэт впоследствии. - Мне казалось, что я уже не прежний, свободный как ветер, независимый, самостоятельный юноша. Слово начальник было мне невыносимо...»