Весной 1847 года Полонский получил служебное предписание объехать «для собрания статистических фактов» обширный Тифлисский уезд. Якову Петровичу уже давно хотелось побывать в отдаленных горных аулах, полюбоваться экзотической природой Кавказа, и 11 апреля он, оседлав выделенного ему коня, отправился в путь. Сначала объехал восточную, Сартичальскую, часть уезда. Вернувшись в Тифлис к концу месяца, он отправил письмо Александру Бакунину, в котором рассказал о своей поездке: «...Верхом я уже объездил верст 300, объездил вдоль и поперек весь Сартичальский участок; посещал каждую деревню. Едва не потонул в реке Поре - ночевал в пещерах - голодал - в Караязской степи ел с пастухами печеные на угольях какие-то грибы - проклинал азиатские седла, которые изломали мои ноги своими короткими стременами... Поверишь ли, друг Александр, что Полонский собирал гербариум, навез с собой разных камешков, вывез образцы отсадков соли, найденной им по берегам некоторых ручьев, - красной глины, - то Полонский осматривает нефтяные колодцы, срисовывает плуги, серпы и так далее».

Разнообразие интересов, природная любознательность, пытливость Якова Петровича и тут ярко заявили о себе. Уж если он брался за какое-либо дело, то делал его на совесть. Доложив о результатах поездки и немного передохнув, Полонский дня через три вновь отправился в путь, теперь уже на юг, в Борчалинский участок. Верхом он ездил неплохо, но вот его длинные ноги постоянно должны были находиться в согнутом положении и оттого уставали.

Вместе с Полонским на этот раз поехал, тоже верхом, армянин-переводчик, владевший не только армянским языком, но и татарским.

Когда подъехали к реке Храми, оказалось, что она широко разлилась и пугающе несла с гор мутные потоки. Ширина разлива была такова, что противоположный берег едва брезжил в седой пелене тумана. Пришлось искать провожатого. Местные жители выделили путникам проводника -«татарчонка на серой кляче», и переправа началась. Лошади без особой боязни ступили в быстрый поток и стали продвигаться поперек течения. «Не успел я приподнять к седлу ног, - рассказывал Полонский, - как лошадь моя пошла по грудь в воде и мои сапоги наполнились водою... Долго мы ехали в воде, медленно подвигаясь, потому что лошади здесь имеют похвальное обыкновение щупать дно копытами». Переправа прошла удачно. Достигнув противоположного берега, путешественники поехали цугом. «Направо и налево - в тумане зеленели низменные сады - татарские деревни. Час-два скакали мимо и доскакали до другой речки, называемой Дебет».

Дальше путешественники направились вверх по течению реки к Санаинскому мосту, затем - к крепости Джелал-оглу и к турецкой границе.

На пути встретились селения русских сектантов-духоборов, выселенных на окраинные земли Российской империи. Духоборы жили уединенно, создав на выделенных им землях свой миропорядок, свой быт, отличный от быта горцев. Полонский потом вспоминал, что ему «случалось не раз пользоваться гостеприимством и ночевать у духоборов в их чистых выбеленных мазанках... В этих мазанках было просторно и все отличалось необыкновенной опрятностью. Когда я бывал у них, пол был посыпаем свежей травой и полевыми цветами».

В поездках по Кавказу Полонский проводил многие дни и недели. «Я давно ни строчки (от тебя) не имею, и только утешаюсь, что ты снова странствуешь по татарским деревням, статистики ради», - писал ему Н. Лоран.

Полонский не просто собирал статистические сведения - ему, поэту, было интересно познакомится с образом жизни местного населения, с его нравами и характерами. Постепенно он привыкал к местным обычаям и праздникам, и они уже не казались ему странными. «Однажды... верстах в 40 от Тифлиса, в деревне Демурчасалы, в знойный день остановился я под навесом духана, разостлал бурку, лег, утомленный долгой верховой ездой, и стал дремать; вдруг слышу звуки чунгури и, наконец, тихое жалобное пение, которое, превратившись в раздирающий крик, заставило меня поднять голову: в десяти шагах от меня, под тем же навесом, лежали три старика, и перед ними, на камне у столба, сидел ашуг, молодой татарин, и перебирал металлические струны, Никогда не забыть мне выражение лиц этих дряхлых слушателей: казалось, они дремали, но, приподнимая отяжелевшие веки, изредка поглядывали на меня, разделяю ли я с ними наслаждение - слушать такого певца, такие сладкие песни».

«Сладкие» песни ашуга были чужды русскому слуху, но надо было терпеть и даже попытаться понять душеизлияния певца. И Полонский, до сей поры не воспринимавший этих странных для его слуха мелодий, вдруг почувствовал их своеобразную красоту, - «среди безмолвия пустыни, по соседству облаков, отдыхающих со мной на одном уровне - у подошвы тех же гор... - рассказывал он потом, - я не желал в эту ночь ни лучшего певца, ни лучшей музыки. До сих пор помню косматые шапки незваных гостей моих, которых черные профили, с трубочками в губах, рисовались в темно-синем, ночном, прозрачном и холодном воздухе».

Молодой поэт и старательный канцелярист принялся старательно изучать местные обычаи, нравы, быт, культуру. В письме Л.Л. Гутмансталю от 16 июля 1846 года он сообщал: «...Есть еще другие инструменты (имеются в виду музыкальные, кроме чунгури. - А.П.), но я слышал их мельком, проходя мимо духанов, - то есть - по-русски - кабаков. Там я еще не был, но буду непременно; чтоб знать город, надо знать всю подноготную».

Полонского приводили в восторг темпераментные, зажигательные кавказские танцы. «О, если б знали вы, - писал он, - как умеют здесь плясать, и что за горячий, увлекательный танец - эта лезгинка!»

Самобытная жизнь горцев давала богатый материал для статей и очерков. Полонский увлеченно и красочно описывал грузинское празднество, на котором ему удалось побывать: «Старик из бурдюка нацеживает вино - я прохожу мимо, мне машут руками, зовут - пьют за мое здоровье и наливают полный стакан - пей! - говорят, - алла верды! садись с нами, русул! Отказаться от вина - значит обидеть, - я пью - толпа кричит «ура!» и запевает песни. Музыканты с зурнами, чунгурами, барабаном и бубнами ходят от шатра к шатру, и деньги без уговора сыплются им в руки в награду за неутомимое усердие. Красные щеки, надувая зурну, как меха, страшно раздуваются, - звуки неистовые, пронзительные, как плач и крик, вырываются с невероятной силою, заглушая выстрелы, которые раздаются в лесу. Все в восторге. Ноги плясуна страшно работают, пестрые чулки его мелькают на пестром ковре... полураскрытые уста и черные очи городских и сельских красавиц выражают полное удовлетворение».

Присматриваясь к одежде местных жителей, Яков Петрович постепенно пришел к выводу, что она здесь вполне уместна, и сам обрядился в костюм горца, удобный для длительных поездок по Кавказу.

В поездке по западной части Грузии - Имеретии - Полонский отмечал нравы и обычаи глубокой старины: «Там до сих пор вы встретите князей, с которыми за одним столом обедает вся их прислуга, и найдете множество таких слуг, которые ни за какие деньги ни вам, ни даже господину своему не согласятся подать полотенце, потому только, что по примеру отца и деда набивают трубку или придерживают стремя, когда тот садится на лошадь».

В июне, когда Полонский находился в селении Аг-Булаг (Белый Ключ), до него дошли известия, что в Тифлис нагрянула холера. Возвращаться в город было ни к чему, и «собиратель статистических сведений» продолжил свое путешествие по отдаленным селениям. Вернулся Полонский в Тифлис только в августе, когда холера в городе уже прекратилась.

Поездки Полонского по Кавказу были сопряжены не только с дорожными трудностями, но и с риском для жизни, а потому друзья и приятели поэта всерьез были обеспокоены его здоровьем. «Я должен Вам сказать, что Вы меня весьма беспокоили своим путешествием по разным глухим, малоизвестным местам Кавказа, притом (несмотря на) свирепствующую там долго болезнь - холеру», - в декабре 1847 года писал Полонскому из Рязани А. Молчанов. А сам поэт в письме Данилевскому сообщал: «Со мной был пренеприятный случай: верстах в 10 от Тифлиса от меня убежала верховая лошадь. Я остался ночью под дождем, почти в неизвестном месте, и кое-как, измучившись, едва двигая ногами, добрался до Тифлиса».

Потом Яков Петрович, все так же верхом, совершил поездку в северную, наиболее гористую часть уезда - в Душетский участок. «Я ночевал в 7 верстах от Душета, в грузинском селении... - писал он впоследствии. -После утомительного жаркого дня - ночь была свежа и, несмотря на то, что месячный серп светил в небе, так темна, что в десяти шагах трудно было отличить кучу хвороста от задремавшего буйвола. По сторонам, в сумраке лесистых гор, мелькали костры пастухов; тихий ветер дул со стороны Мухранской долины и доносил отдаленный лай собак, стерегущих виноградники».

В Тифлис Яков Петрович вернулся в середине сентября и засел за обработку собранного материала.