Вернувшись осенью в Петербург, Полонский снова стал бывать у гостеприимных Штакеншнейдеров. Обсуждали свежие журналы и удивлялись их смелости и раскрепощенности. «Пока нас не было в Петербурге, преобразились журналы, - записала в дневнике Леля Штакеншнейдер. - Я до сих пор еще не дотрагивалась до них, но Бенедиктов и Полонский в два вечера, проведенные с нами, прочитали нам четыре статьи, до того не похожие на все, что выходило из чистилища цензуры в прошлом году, что не верилось, что читают с печатного».
В шестой книжке «Современника» за 1856 год появилось стихотворение Полонского «Подойди ко мне, старушка...», которое позже Добролюбов назвал одним из «самых замечательных».
В двенадцатом номере журнала «Библиотека для чтения» было опубликовано стихотворение Полонского «На пути из гостей», оригинальное по своей ритмике и десятистрочной строфике, с постоянным рефреном:
Много есть чудных, прекрасных людей,
Светлых умом и вполне благородных,
Но и они, вроде бледных теней,
Меркнут душою в гостиных холодных.
Есть у нас так называемый свет,
Есть даже люди, а общества нет;
Русская мысль в одиночку созрела,
Да и гуляет без дела.
Боже мой! боже мой!
Поздно приду я домой!
Поэт почувствовал полет мысли и свободу самовыражения, но не тут-то было! Цензура еще не полностью ослабила свои тиски: выделенные в процитированном стихотворении строки были изъяты и заменены точками. Но Полонский продолжал активно печататься, и это было для него главным.
В 1856 году поэт записал в дневнике: «Не знаю, отчего я чувствую невольное отвращение от всякого политического стихотворения; мне кажется, что в самом искреннем политическом стихотворении столько же лжи и неправды, сколько в самой политике». Действительно, от политики Полонский старался держаться подальше... Яков Петрович тяготился должностью домашнего учителя и воспитателя, но приходилось тянуть эту лямку, поскольку иных постоянных доходов у него не было, а жить на случайные гонорары было невозможно. Позднее он не без горечи писал: «Гувернер Смирнова (так называли меня в свете) мог ли надеяться на чье-либо особенное внимание или сердечную привязанность... Раз, обманутый вниманием одной светской дамы, родившейся в Сибири от отца-изгнанника (молодой вдовы Елены Сергеевны Молчановой, урожденной Волконской. – А.Л.), я употребил все средства, чтобы заслужить ее расположение, не любовь, о которой я не смел мечтать, но только дружеское расположение ради того освежающего благодатного влияния, которое может оказать женщина с таким умом и теплым сердцем на праздно тоскующую, черствеющую душу мужчины. Я мечтал испытать на себе это влияние - и как пустой мечтатель был жестоко наказан. Вероятно, ей показалось, что я не шутя волочусь за ней, и, когда однажды я зашел к ней после обеда, она велела мне сказать, что принять меня не может потому, что у нее гости. Этот ответ, сообщенный мне через лакея, так поразил меня, что у меня подкосились ноги, когда я спустился с лестницы. Я не помню, чтоб кто-нибудь, когда-нибудь так жестоко оскорбил меня. Как гувернер, я мог бывать у нее по утрам, когда у нее нет аристократического общества, но утром она была со мной любезна и ласкова - и, быть может, если бы не было гостей, она приняла бы меня вечером. Но гувернер - и аристократы! Мой приход ей показался дерзостью... Так кончилась моя единственная в этот год начинающаяся привязанность. Быть может, она кончилась бы страстью, и я был бы несчастлив».
То ли к счастью, то ли совсем наоборот, но большой любви не случилось. Полонскому наглядно указали на его место в обществе: домашнему учителю не место в великосветских салонах. Яков Петрович был глубоко уязвлен, долго переживал свою «неполноценность», но ничего поделать не мог. Для него было невыносимо осознавать, как далеко стоят в глазах общества два понятия: поэт - и гувернер...
Кроме сына, у Смирновых были еще три дочери, старше его по возрасту. Две незамужние дочери, Ольга и Надежда, жили с родителями. Но с ними Полонский общался редко - девушки, не без влияния матери, редко снисходили до разговора с гувернером. Яков Петрович с сарказмом писал о Смирновой-Россет: «Как славянофилка, она воспитала дочерей своих так, что в них нет ничего русского... Как русская патриотка, она не могла жить в России...»
Так и случилось: осенью 1857 года Александра Осиповна с двумя младшими дочерьми уехала в Италию и поселилась в Венеции.
«По вступлении на престол Александра II, - писал Полонский в дневнике, - в первые годы его царствования снят был запрет на поездку за границу, и за границу хлынуло почти все наше общество, как школьники, выпущенные из школы на улицу».
В своих письмах к Полонскому Александра Осиповна с самодовольством бывшей светской львицы поучала поэта, как школяра, бесцеремонно лезла в душу, рассуждая о его характере и чувствах так, словно речь шла о покупке игрушки для забавы: «Графиня Сальяс говорит, что у вас добрая, любящая и нежная натура. С доброй и любящей я примирюсь, но с нежной не могу примириться. Нежность... предполагает именно способность увлекаться западными ложными понятиями о любви и отношениях с женщинами. Под влиянием этой разнеженности вы переводили Гейне и Рюкерта, писали стихи о плечах, о вечерних свиданиях при свете луны и пр.». Читая письма своей хозяйки, Яков Петрович испытывал унижение, его самолюбие страдало, но деваться ему было некуда. Впоследствии он писал о Смирновых, что прожил с ними под одной кровлей около двух лет и «узнал их так, как редко удается узнать свою семью».
В январе 1858 года Смирнова-Россет прислала Полонскому религиозно-философское, нравоучительное письмо:
«Любезный Яков Петрович.
Отчего это вы не поздравили меня с новым годом и новым счастьем, по русскому обычаю?.. Ведь мы с вами не можем быть чужие: у вас на руках мой милый и добрый Миша, которого вы любите...
Не знаю, имеете ли вы привычку всякий день молиться?.. Если нет, то обещайте мне только, что будете читать Отче наш со вниманием. Собственные слова нашего Спасителя содержат такую силу, что для вас откроется целый мир; они заключают все, что нам нужно. Тогда вы примиритесь с собою и со своим положением, которое вам тяжко, я в этом убеждена.
Западные народы вне себя делали революции. Русский человек делает в себе революцию и посредством этой внутренней, душевной и благодатной революции должен произвести медленное, спокойное и законное преобразование общества. Вот, кажется, задача русского, если он остается верен своей церкви, без которой ничто не созиждется, и своему характеру. Вот в каком смысле я хочу вести своего Мишу, и вам, любезный Яков Петрович, как его лучшему другу, передаю свои убеждения. Вы скажете, что я ошибаюсь, но я убеждена, что все мои выводы верны, сознавая затруднения, которые нас окружают».
Весной Смирнова-Россет прислала из Венеции новое письмо Полонскому, в котором сообщала, что хотела бы видеть рядом сына и мужа, звала приехать к ней: «Ожидаю с нетерпением выезда вашего за границу... В Берлине у Шнейдера (книготорговца) есть ящик с книгами, они мои, можете взять что угодно для чтения, в том числе - дрянной Герцен». Полонский, как гувернер Миши, тоже должен был ехать. Встречу назначили в Германии, в курортном городке Баден-Бадене.
Николай Михайлович Смирнов взял отпуск и вместе с сыном и его воспитателем Полонским отправился в заграничную поездку. Мысленно оглядываясь на годы, прожитые в городе на Неве, Яков Петрович не без горечи замечал, что в чопорной столице он, бедный рязанский дворянин без протекции кого-либо из «столпов» общества и средств к существованию, пришелся «не ко двору». Аристократический мир Петербурга был ему недоступен и чужд.
18 мая 1857 года Полонский вместе со Смирновым отправился за границу. Семейство Штакеншнейдеров проводило его до морского порта. Пароход тяжело отошел от пристани и взял курс на Штеттин. «Помню, с какой радостью вступил я на пароход, - писал он позднее, - Неясные предчувствия чего-то еще неведомого и не испытанного влекли меня вдаль. Приятели мои, и в том числе Солнцев, проводили меня до Кронштадта. На пароходе встретил я много знакомых и чувствовал в душе своей прилив новой бодрости, новой свежести. Одна мысль смущала меня. Покидая Петербург, я чувствовал, и мне было досадно и больно то чувствовать, что мне никого не жаль покинуть, что нет ни одной души, с которой было бы мне тяжело расстаться, ни друга, ни женщины - ничего заветного не покидал я в столице моей родины. Все было для меня в ней пусто, холодно и глухо. Напрасно порывался я любить. Напрасно искал сочувствий».
Яков Петрович задумался. Опять он стоял на распутье жизненных дорог. Ему предстояло сделать выбор: остаться ли учителем, посвятить свою жизнь литературе или попробовать свои силы в живописи. Но взору открывался такой простор, что дух захватывало.
Полонский, стоя на палубе, глядел на серые волны Балтийского моря, и на душе его было светло и просторно.