В Баден-Бадене Полонский вновь, как и на Кавказе, обратился к карандашам и альбомам. Всю жизнь страсть к литературному творчеству боролась в нем с увлечением рисованием, и порой, в часы горестных раздумий о своей нескладной литературной судьбе, Якову Петровичу казалось, что его истинное призвание - живопись. Но друзья были иного мнения. «Вы хорошо делаете, что рисуете, - писал ему из Парижа Тургенев 28 декабря 1856 (5 января 1857) года, - но смотрите, не покидайте своей законной Музы. А с той - как бишь звали Музу рисования - побаловать можно».

Полонский, подумывавший всерьез заняться живописью, вспомнил споры с Тургеневым о творчестве известного швейцарского пейзажиста Каляма. Иван Сергеевич, живший в Париже, высоко ценил французскую школу живописи, а произведения швейцарских художников считал излишне детализированными, сухими, лишенными настоящей жизни.

- Знаешь, друг мой, - говорил он Полонскому, - слава Каляма канула в вечность, его манера письма устарела. В Париже сегодня его картины, некогда стоившие тысячи, можно купить за каких-нибудь двадцать франков.

- Не может быть! - удивлялся Полонский.

- Но это на самом деле так! В пейзажах Каляма есть что-то искусственное, фарфоровое, придуманное ради красоты. А французы умеют ценить настоящее искусство.

- Но почему ты во всем отдаешь предпочтение французскому?

- Французская живопись, друг мой, - это не то, что твой Калям!.. Впоследствии Полонский писал о Тургеневе: «Понятно, почему Тургенев ненавидел Каляма, но непонятно почему, при таком взгляде на живопись, он ценил тонкую кисть нашего художника Похитонова, пейзажи которого можно рассматривать в увеличительное стекло; неужели потому только, что его похвалил Мессонье? И почему этот Мессонье, столь далекий от всякой мазни или небрежных набросков, тоже не возбуждает в Тургеневе никакого негодования? Неужели только потому, что Мессонье был француз?..»

В Баден-Бадену Яков Петрович бродил по живописным окрестностям и любовался природой. Он частенько брал с собой раскладной стульчик, альбом, карандаши и другие принадлежности и уходил рисовать горные пейзажи.

Новые, незнакомые дотоле виды так и просились на холст. Будучи разносторонне одаренным человеком, Яков Петрович хотел проявить себя и как художник. Он делал карандашные наброски окружающих мест, а потом взялся и за кисть. Жил он в небольшой комнатке над каретным сараем, здесь и начал копировать живописный пейзаж какого-то художника.

Очевидно, копия удалась. Осмотрев картину, Смирнов удивленно посмотрел на воспитателя своего сына:

-Яков Петрович, а вы, оказывается, недурно рисуете.

- Да, Николай Михайлович, случается брать в руки карандаш на досуге. Теперь вот задумал и кистью поработать.

- Что ж, недурственно...

Смирнов знал о натянутых отношениях Полонского со своей женой. Немного поразмыслив, он деликатно сказал, как бы размышляя вслух:

- Знаете что, а из вас может получиться неплохой художник. Не надоело ли служить домашним учителем? А что, если вам отправиться, скажем, в Швейцарию и поучиться живописи у известных мастеров? Как вы на это смотрите?

Полонский, смущенный таким предложением, задумался: «Может, и вправду стоит серьезно заняться живописью? - промелькнула мысль. - Ведь в поэзии я так ничего пока и не достиг, вернее - почти ничего. Вот только где взять денег на поездку и обучение?»

Как бы прочитав его мысли, Смирнов предложил:

- Насчет денег не беспокойтесь - я выделю вам необходимую сумму, - и, будучи хорошо осведомленным о скромности Полонского и его щепетильности в подобных делах, как бы вскользь добавил:

- Сочтите это платой за ваши воспитательские труды, а если желаете - то и платой за эту копию картины.

- Покорнейше благодарю, - кивнул Яков Петрович. - Пожалуй, я согласен.

Полонский решил отправиться в Женеву к знаменитому художнику Каляму, брать у него уроки живописи и, по его собственному признанию, «там покончить с вопросом: оставаться ли... поэтом, или стать живописцем... Я был глубоко убежден, что могу стать далеко недюжинным художником».

Жить он намеревался экономно, тратя не более пяти франков в день, днем заниматься живописью, а по ночам писать стихи (расставаться с поэзией он не собирался).

Удовлетворить всем капризам хозяйки было невозможно, и Александра Осиповна стала поговаривать о приглашении для воспитания сына другого гувернера. «Со Смирновыми я расстаюсь, - сообщал он М.Ф. Штакеншнейдер. - Я знал, что это непременно случится, ибо знал, что сердце у... Смирновой нечто вроде подошвы и что у ней разные фантазии. Принят я был очень хорошо, но тут же она стала говорить о каком-то греке, которого она давно желает для Миши и который тогда не соглашался его воспитывать, а теперь соглашается. На это я ей сказал: пожалуйста, мною не стесняйтесь, найдете кого-нибудь лучше меня, я готов охотно уступить ему мое место. Теперь у нее появилась идея, что только немцы могут и умеют воспитывать. Я сказал: наймите немца. - Что же вы будете делать зимой? -спросила она. Я отвечал, что не знаю, что буду делать, но что, вероятно, найду себе дело...

На другой день... я пришел к Ник. Мих Смирнову и сказал ему, что... должен съехать... Нелепо было бы с моей стороны... губить время, в которое я могу работать для журнала или учиться живописи.

15-го августа нового стиля еду я в Женеву и там поселюсь на всю осень...»

Предстояло ступить на новую стезю жизни, и Полонский маялся смутным предощущением чего-то нового и в то же время страшился неизбежных перемен в судьбе. Спасения решил искать в живописи.

Но выехать из Баден-Бадена в намеченный срок не удалось. «Я хотел выехать 15-го августа в Женеву, - сообщал он М.Ф. Штакеншнейдер, - а выезжаю на этой неделе в пятницу. Меня задерживает Смирнов... В Женеве поселюсь на каком-нибудь чердаке, и пока месяца на два денег хватит, а потом, что Бог даст. Воротиться в Россию на зиму нет ни моральных, ни физических средств. На январь я, вероятно, переберусь куда-нибудь на юг, где потеплее».

Наконец, Яков Петрович покинул дом Смирновых. «Если увижу, что у меня есть талант, - писал он, имея в виду талант живописца, - останусь на целый год и буду работать. Если нет, пошлю что-нибудь в журналы и, если редакторы меня выручат, приеду в Россию...» Остаться за границей Полонский и не помышлял, но и денег для возвращения на Родину не было...