Все хорошо было в Женеве, вот только одиночество по-прежнему оставалось единственной спутницей жизни поэта. Порой ночами накатывала тоска, сквозь дымку сна выплывал то милый облик Софи Тюрберт, то нежные глаза Сони Коризны... Ах, почему он до сих пор не женился? Почему робел, стесняясь своего незавидного материального положения? Почему не согласился на уговоры московских приятелей сосватать ему достойную спутницу жизни?
Еще в Баден-Бадене Полонский набросал стихотворение «Утрата», и теперь часто ночами «прокручивал» в голове исповедальные строки:
Когда предчувствием разлуки
Мне грустно голос твой звучал,
Когда, смеясь, я ваши руки
В моих руках отогревал,
Когда дорога яркой далью
Меня манила из глуши –
Я вашей тайною печалью
Гордился в глубине души.
Перед непризнанной любовью
Я весел был в прощальный час,
Но - боже мой! с какою болью
В душе очнулся я без вас!
Какими тягостными снами
Томит, смущая мой покой,
Все недосказанное вами
И недослушанное мной!
Кому поэт посвятил эти строки? Сердечной привязанности дней юности Соне Коризна? Великосветской даме Елене Молчановой, урожденной Волконской? А может, Терезе, мелькнувшей на его пути светлым видением? Пожалуй, сам поэт не смог бы ответить на эти вопросы. Написал - и обнажил тоскующую душу перед утраченной любовью. А перед какой именно - разве это так уж важно?..
Полонский отправил стихотворение Аполлону Николаевичу Майкову в Петербург, но на ответ не надеялся. Какова же была его радость, когда однажды утром мадам Пико доставила ответное письмо Майкова! Яков Петрович вскочил с постели и, по его собственному признанию, «как Чичиков, сделал антраша».
О стихотворении Полонского «Утрата» Майков отозвался весьма лестно. А еще Аполлон Николаевич писал, что известный богатей граф Григорий Александрович Кушелев-Безбородко собирается издавать в Петербурге «литературно-ученый» журнал «Русское слово» и «уже для ведения журнальных дел пробовал набирать помощников». Далее Аполлон Николаевич сообщал: «Я как раз попал на такую историю, когда вышла грязненькая история с последним помощником, и предложил ему тебя, прибавив, впрочем, что не знаю, согласишься ли ты, - он, разумеется, был в восторге».
Но не столько был в восторге Кушелев-Безбородко, сколько Полонский. Деньги у него скоро должны были закончиться и на что жить дальше - он не знал. Работа в журнале была спасением. Перед ним, казалось, открывалось возможность зарабатывать литературным трудом в должности помощника издателя журнала, что сулило обеспеченное будущее. Ведь издатель богат и, значит, будет хорошо платить!
Полонский уже писал Майкову, что зимой собирается поехать в Рим, и вот теперь - надо же случиться такому совпадению! - собрат по творчеству сообщал ему о графе Кушелеве-Безбородко: «Он будет зимой в Риме, где будешь и ты, и вы сойдетесь, поговорите, и ты посмотришь».
О стихотворении «Утрата» Майков отозвался следующими словами: «В пьеске, присланной тобой мне, есть два великолепные, пушкинские стиха, да и вся пьеска пахнет ароматом Пушкина: "Все недосказанное вами // И недосказанное мной "».
Но для Полонского сейчас было важнее не одобрение стихотворения Майковым, а его сообщение о новом журнале. Не откладывая дела в долгий ящик, Яков Петрович стал собираться в Рим.
Среди немногочисленных стихотворений, написанных Полонским в Женеве, внимания заслуживает вот это, в котором туманно звучит грустная мелодия, навеянная тоской по далекой Родине:
На Женевском озере
Лодочка плывет -
Едет странник в лодочке,
Тяжело гребет.
Видит он - по злачному
Скату берегов
Много в темной зелени
Прячется домов.
Женевское озеро
Видит - под окошками
Возле синих вод
В живописном садике
Красный мак цветет.
………………………
И душой мятежною
Погрузился он
О далекой родине
В неотвязный сон –
У него на родине –
Ни озер, ни гор,
У него на родине
Степи да простор.
Из простора этого
Некуда бежать,
Думы с ветром носятся,
Ветра не догнать.
Действительно, как бы ни было Полонскому хорошо в Женеве, а в душе его жила только Россия. Позже, в марте 1858 года, он в письме Марии Федоровне Штакеншнейдер сделал знаменательное признание, высказав уверенность в славном будущем родной страны: «Как ни дурно в России.. а только Русь и шевелится... во имя прогресса... у всех слава позади, а у нас одних она светит в далеком будущем...»
Прощаясь с гостеприимной Женевой, Полонский еще раз прошелся по ее ставшим уже знакомыми улицам, полюбовался на гористые окрестности, постоял у спокойных вод озера, которые отражали его одухотворенный лик, а казалось - весь короткий и счастливый отрезок жизни в этом городе...
«Пребывание в Женеве с августа по октябрь в 1857 году, - признавался Полонский в одном из писем, - было самое счастливое время моей жизни... Живопись - или пристрастие к кистям и палитре спасло меня и от учительства и от вынужденного нуждой гувернерства».