Наутро к Полонскому пришел отец Елены. Василий Кузьмич смущенно заговорил о том, что его дочь еще слишком молода для замужества, она еще и в чувствах-то своих разобраться толком не может...

- Хорошо, - сдерживая волнение, сказал Полонский, - давайте дадим Елене время разобраться в своих чувствах. Надеюсь, вы мне не откажете в посещении вашего дома?

- Бог с вами, Яков Петрович, как можно? Вы для нас гость желанный. А для меня, признаться, особенно - ведь в Париже мне русским словцом и перемолвиться не с кем.

Влюбленный поэт ежедневно посещал домик Устюжских. Когда он впервые переступил порог комнатки Елены, он, по его собственным словам, «чувствовал в душе своей то же, что чувствовал Фауст, когда в первый раз явился в комнате Маргариты». Ему казалось, что груз лет легко свалился с его плеч, что он снова молод, свеж и, разумеется, влюблен.
Объяснение Полонского со своей избранницей прошло просто, без восторгов, слез и экзальтации. Елена, чуткая душа, уже давно ждала этого и призналась Полонскому в ответном чувстве.

Я.П. Полонский

Е.В. Устюжская

Обрадованный Яков Петрович хотел тут же надеть ей на палец кольцо, подаренное графиней Кушелевой, но Елена охладила его пыл, сказав:

- Я не отказываюсь от кольца, только возьму его после того, когда все будут знать, что я ваша...

В июне 1858 года безмерно счастливый Полонский отправил дружески откровенное письмо Шелгуновой, в котором (тут сказался острый взгляд художника) нарисовал словесный портрет своей избранницы: «У нее высокий, умный лоб, глаза синие, с таким звездным блеском и такими большими зрачками, каких я отроду не видывал. Ее профиль правильный и строгий, выражение глаз тоже строгое, а улыбка веселая и совершенно детская... Вы теперь меня спросите - влюблен ли я? Чувство, которое я испытываю теперь, совсем не то, которое я испытывал, когда влюблялся, и, вероятно, это от того происходит, что я начал с того, что сам не знаю, почему задумал жениться. Я этим до такой степени сам себя озадачил, что все, что есть в страсти слепого и безрассудного, все меня покинуло. - Я жажду понять ее, даже ищу, нет ли в ней недостатков, и, право, нашел бы их, если бы они были. Роковая встреча с нею и вообще все это дело, мною начатое, подняли со дна моей души все, что чуть ли не с детства покоилось в ней. Все хорошие и дурные стороны моего характера, все выступили наружу, и я борюсь то со своим самолюбием, то с испугом за будущее, то с невольной боязнью взять на свою ответственность новое для меня существование, не имея под ногами у себя прочной почвы. За все такие колебания я называю себя Подколесиным, упрекаю себя в такой трусости».

Из Петербурга пришло письмо от добрейшей М.Ф. Штакеншнейдер, которая искренне радовалась за Полонского, наконец-то решившегося свить собственное семейное гнездо, и приглашала будущих молодоженов по возвращении в Петербург поселиться в их доме. Мария Федоровна писала: «Вы остановитесь у нас на все время, которое сочтете нужным, чтоб избежать содома у Кушелевых. Я этого требую, как доказательства, что вы не считаете меня вам чужою... Комната большая и светлая будет приготовлена Полонскому с женой».

Очевидно, из писем Полонского Мария Федоровна знала, что Кушелевы приглашают его жить к себе, и была наслышана об обычае графа и графини принимать гостей, веселиться, пить и гулять ночи напролет. Словно пытаясь оградить поэта, как неразумного ребенка, от сомнительно-опасного влияния Любови Ивановны, она в другом письме возмущалась: «Ну, можно ли, чтобы эта графиня говорила вам ты! И для чего?»

Полонский пытался оправдываться и откровенничал: «Вас удивляет, что я пил брудершафт с графиней. Меня ровно ничего не удивляет. Раз в Неаполе ей пришла фантазия - чтобы сущие в гостиной подходили целовать меня, - и вот я сел, как далай-лама, и, начиная с нее и с графа, все присутствующие и мужчины и дамы стали ко мне прикладьтаться, яко к иконе.

...Графиня вовсе не без сердца... Она щедра - и если недобра, то добра порывами - и в минуту порыва готова все отдать. Правда, что правил в ней нет никаких... Все, что она делает, - делает явно, и графа это нисколько не шокирует - напротив, каждая выдумка его жены (вроде поцелуев и брудершафта) его даже тешит... Пожелай она, чтобы при журнале меня не было, - меня не будет. Может даже случиться, что и журнала не будет».

Действительно, Любовь Ивановна при расставании на вокзале в Париже недаром сказала ему двусмысленную фразу. Теперь все будет зависеть от того, как она отнесется к сотруднику журнала Полонскому, вернее - от того, как поэт Полонский отнесется к обволакивающим зеленой дымкой взорам красавицы графини...

Яков Петрович улаживал дела со свадьбой, а тут еще немало волнений доставило ему смутное известие из Петербурга о том, что граф Кушелев-Безбородко, не привыкший долго ждать, решил подыскать вместо Полонского другого редактора. Он тут же отправил отчаянное письмо М.Ф. Штакеншнейдер: «...Ныне, накануне моей свадьбы, долетели до меня слухи, будто граф нашел себе другого редактора. Об этих слухах я пишу к нему... Завтра иду под венец с любовью I! сердце, с улыбкой на устах и с ледяным ужасом в душе за будущность моей подруги... Что ожидает нас в Питере, если граф действительно склонится на советы недоброжелателей...»

Как позднее выяснилось, слух был ложным, и у Полонского будто гора с плеч свалилась.

Венчались Яков Петрович Полонский и Елена Васильевна Устюжская 26 июля 1858 года (по новому стилю), в русской православной церкви в Париже.Полонский впервые в жизни почувствовал, что он по-настоящему счастлив. Свадьба была скромной, да разве это могло повлиять на веселье немногочисленных приглашенных и неуемное счастье молодых?

В Париже оказались Николай Васильевич и Любовь Петровна Шелгуновы. Они заехали поздравить молодоженов и провели у них целый вечер.

Позже Шелгунова писала о юной избраннице Полонского: «Она была очень хороша собою и очень хорошая девушка... Я приехала в Париж на другой день после свадьбы и спрашивала Елену Васильевну, что понравилось ей в Полонском, тогда не молодом и некрасивом... Она подумала и потом мне отвечала, что il a Fair d'un gentilhomme (он выглядит благородно)».

Действительно, Яков Петрович внутренне и внешне был удивительно благородным человеком, что и почувствовала сразу его юная избранница.

Но пора было отправляться в Петербург. Мать Елены всплакнула - не хотелось отпускать старшую дочь в чужую страну. Василий Кузьмич на прощание осенил молодоженов крестом:

- Живите дружно, дети! Бог даст, еще свидимся... - и отвернулся, чтобы смахнуть набежавшую слезу.

Когда поезд тронулся, чета Полонских долго стояла на подножке вагона и махала оставшимся на перроне родителям, которые издали казались такими несчастными, такими маленькими... А потом и вовсе смешались с ггривокзальной толпой.

Яков Петрович держал жену за руку, другой рукой нежно гладил ее по русым волосам и, стараясь успокоить, все время повторял:

- Все будет хорошо, лапушка ты моя... Все будет хорошо... Ты мне веришь? Елена поднимала на мужа печальные, и в тоже время счастливые, переполненные слезами глаза и нежно шептала: -Верь-ю, Жак, верь-ю...

Колеса, набирая ход, все громче выстукивали: «Домой-домой! Домой-домой!» А когда предместье Парижа осталось позади, паровоз, как проснувшийся на заре рязанский кочет, хрипло прокричал на всю округу: «В Росси-и-ю!..»