Граф Кушелев уехал из Петербурга - отправился в заграничный вояж, а Полонский получил из Парижа сочувственное письмо от Г.Е. Благосветлова, публициста и издателя. «Я всегда понимал, что Ваше дело по журналу Кушелева-Безбородко будет трудным, назойливым и отвратительным...-признавался Григорий Евлампиевич. -Чтобы прочитать безграмотную статью, чтоб удовлетворить всякое литературное самолюбие, которое, к сожалению, всегда растет в обратной пропорции с истинным умом и сердцем, - это стоит любой каторги, особенно для Вас, так свято и благородно отдавшего свою жизнь чистому искусству. Мы все это понимали в Лондоне и Париже. Мы знали и Вашу честность, и уважение к литературе, и чистоту стремлений, и художественный такт, столь необходимый периодическому изданию, особенно у нас. С полной доверенностью к Вам я обратился со своими посильными листками в "Русское слово"...» Далее Благосветлов сообщал, что ему не нравится, что в журнале главенствующую роль занял чуждый ему по духу Аполлон Григорьев, и выражал по этому поводу свое негодование.

Похоже, что редколлегия «Русского слова» на глазах рассыпалась, по сути дела, так и не сложившись. Журнал не обрел собственного лица, не определил своего общественно-политического и литературного направления, а значит, не обрел и собственного читателя. Обеспокоенный Кушелев в июне обратился к редакторам журнала, Полонском и Григорьеву, с предложением подготовить в письменном виде свои соображения по поводу содержания «Русского слова» в будущем году.

Полонский, находившийся в ту пору в Гатчине, ответил Кушелеву: «...Взвешивая все расходы твои по журналу, знаю, что они далеко превышают доходы, и совершенно согласен с тобой, что постоянно вести так дело нет никакой возможности... По моему крайнему разумению, тебе необходимо раз и навсегда избрать главного редактора».

Какие предложения представил графу Кушелеву Аполлон Григорьев, Полонский не знал, поэтому отправил издателю новую записку: «...Мнение Григорьева мне совершенно неизвестно - он у меня ни разу не был с тех пор, как ты уехал. Вот когда я узнал всю неурядицу -всю путаницу - всю нелепость разъединения в деле редакторства. Этот месяц - лучшая для меня и для тебя практика: типография не знает, кого слушаться, статей накопляется до 50 листов. Одно приказывают выкинуть - является другое, будто бы по твоему приказанию. Так, Моллер, который до 8 числа этого месяца еще и не думал о доставлении в типографию Петербургской хроники, поручил печатать свою статью о Гумбольдте. О, творец небесный! О Гумбольдте пишет Моллер! - Сам Гераклит, вечно плачущий, расхохотался бы от такой шутки...»

Сохранился черновик другой, более резкой, записки Полонского к графу Кушелеву: «Ты, избравши таких разнокалиберных соредакторов, как я, Григорьев и Моллер, запряг в экипаж лошадь, медведя, и рысь. Будь ты хоть первый кучер в мире, на такой тройке далеко не уедешь...»

Но, очевидно, из-за своей природной скромности и незлобивости в окончательном варианте письма поэт-редактор решил свои выражения смягчить...

На втором году своего существования журнал поместил редакционную статью, которая, очевидно, должна была стать программной, но все мысли в ней были настолько невнятны и расплывчаты, что читатель вряд ли мог догадаться, какое «чтиво» ему предлагают: «Журнал «Русское слово» желал при начале своего существования и желает доселе быть... средоточием для различных направлений русской самобытной мысли в науке и жизни равно как и для всех выражений русского творчества, но это желание не должно смешивать с эклектическим равнодушием к направлениям... Когда мы говорим... о русской самобытности, мы разумеем не русскую самобытность допетровскую и не самобытность послепетровскую, а органическую целость... Редакция не скрывала от себя, не скрывала и от публики всей трудности такого положения совершенно нового».

В первом номере журнала «Русское слово» за 1860 год были опубликованы стихотворения Полонского «Иная зима» и «Для немногих». Название второго, несомненно, было навеяно стихотворением Пушкина «Жуковскому», в котором были такие строки:

Ты прав, творишь ты для немногих,
Не для завистливых судей,
Не для сбирателей убогих
Чужих суждений и вестей,
Но для друзей таланта строгих,
Священной истины друзей.

А.С. Пушкин в своем стихотворении выделил слова «для немногих», имея в виду заглавие сборников переводов В.А. Жуковского, издаваемых в ограниченном количестве.
Я.П. Полонский намеренно выбрал рефреном для своего стихотворения это словосочетание, как бы подчеркивая свое незавидное положение и в то же время доказывая преемственность своей лирики пушкинским традициям:

Мне не дал Бог бича сатиры:
Моя душевная гроза
Едва слышна в аккордах лиры -
Едва видна моя слеза.
Ко мне виденья прилетают,
Мне звезды шлют немой привет;
Но мне немногие внимают -
И для немногих я поэт.
…………………………………..
Я знаю: область есть иная,
Там разум вечного живет –
О жизни там, живым живая
Любовь торжественно поет.
Я, как поэт, ей жадно внемлю,
Как гражданин, сердцам в ответ
Слова любви свожу на землю –
Но - для немногих я поэт.

Редакционных хлопот у Полонского хватало, он пропадал у Кушелева, а тут еще надо было готовиться к литературному вечеру... «Дома тебя застать невозможно, - сообщал ему в записке Тургенев, - а между тем нам непременно нужно решить, какие стихотворения ты прочтешь ибо «Для немногих» неудобно - а завтра надо уже сказать решительное слово ценсору; и потому прошу тебя быть непременно у меня сегодня до 9 часов вечера».

Яков Петрович, стараясь спасти еле-еле дышащее детище графа Кушелева, отдавал в «Русское слово» лучшие свои произведения. В пятом номере журнала за 1860 год увидело свет стихотворение Полонского «Чайка», о котором И.С. Тургенев в открытом письме к редактору «С.-Петербургских новостей» с восторгом писал: «Я не знаю стихотворений на русском языке, которые по теплоте чувств, по унылой гармонии тона стояли бы выше этой «Чайки». Весь Полонский высказался в нем... Всякий, даже поверхностный, читатель легко заметит струю тайной грусти, разлитую во всех произведениях Полонского; она свойственна многим русским, но у нашего поэта она имеет особое значение. В ней чувствуется некоторое недоверие к себе, к своим силам, к жизни вообще; в ней слышится отзвучие горьких опытов, тяжелых воспоминаний...»

Корабль в стихотворении олицетворяется с попавшим в беду человеком, морская буря выражает его несчастья и страдания, а чайка... В образе чайки предстает не мятущаяся ли душа поэта?

Поднял корабль паруса;
В море спешит он, родной покидая залив,
Буря его догнала и швырнула на каменный риф.

Бьется он грудью об грудь
Скал, опрокинутых вечным прибоем морским,
И белогрудая чайка летает и стонет над ним.

С бурей обломки его
Вдаль унеслись; - чайка села на волны - и вот,
Тихо волна, покачав ее, новой волне отдает.

Своеобразная трехстрочная строфика стихотворения, постоянно меняющийся размер и ритм создают впечатление, что и слова в стихотворении, как морские волны, то вздымаются ввысь, то опадают. И так снова и снова... При чтении стихотворения в груди разливается такая тоска, словно и впрямь стоишь над серым, студеным и пустынным морем, где только борется с бурей одинокий корабль да реет над волнами не знающая покоя, свободолюбивая чайка... Действительно, так тоскливо-туманно мог писать только Полонский.

Между тем дела поэта в журнале складывались не лучшим образом, и в июле 1860 года Полонский оставил работу в «Русском слове». Причину своего ухода он объяснил в письме Фету: «Граф уехал в Париж - 8 или 9 июля - и перед своим отъездом не согласился на мои условия, при которых я брался издавать журнал. Я хотел быть или независимым редактором в выборе статей и сотрудников, или не быть ничем - и не марать своего имени».

В конце концов, поняв бесперспективность своей «редакторско-издательской забавы», граф Кушелев-Безбородко в 1860 году продал журнал «Русское слово» Г.Е. Благосветлову.