9 марта 1860 года Якову Петровичу Полонскому улыбнулась удача: благодаря хлопотам друзей, Тургенева и Майкова, он получил место секретаря в Комитете иностранной цензуры. Председателем Комитета в ту пору был авторитетный поэт и мыслитель Федор Иванович Тютчев. Вакансия секретаря открылась еще в начале зимы, и первоначально эта должность была предложена Николаю Федоровичу Щербине, но тот, высоко ценивший Полонского и знающий о его тяжелом материальном положении и о горе, постигшем поэта в связи со смертью сына, предложил вместо себя кандидатуру Якова Петровича.

Узнав о рекомендации Щербины из его записки, щепетильный во всем, что касалось его чести, Полонский тут же ответил ему: «...Право, мне совестно пользоваться твоим великодушным отречением. Будь я холостой, да ни за какие блага мира я бы им не воспользовался. Если теперь ищу место, то, право, не потому, чтобы я думал о себе. Я привык ко всем нуждам и лишениям, но - жена, семья и нужда - три вещи трудно совместимые... Если будешь у Тютчева, замолви за меня словцо».

Полонский был принят на службу с окладом восемьдесят рублей в месяц. В том же ведомстве работал цензором и его друг Аполлон Майков. «Новое место давало писателю, кроме жалованья, казенную квартиру, хотя сама должность его тяготила», - замечал исследователь жизни и творчества поэта П.А. Орлов.

Казалось бы, в судьбе Полонского, затянутой тучами горя в связи со смертью сына, наметился какой-то просвет, но не тут-то было!

Как известно, беда в одиночку не ходит. Полонского ждал новый жестокий удар судьбы: тяжело занедужила горячо любимая жена, двадцатилетняя красавица Елена Васильевна, урожденная Устюжская. Очевидно, внезапная смерть первенца одним махом подрубила ее здоровье. Она была безутешна, плакала дни и ночи напролет, исхудала и стала кашлять. Быстротекущая чахотка подточила ослабленный организм несчастной женщины, и она на глазах таяла, как свеча в храме ее отца.

Болезнь жены и собственное нездоровье наводили Полонского на тяжелые мысли о близкой смерти, и из-под его пера выходили пронзительно-трагические строки. Лежа в постели и мучась от своей беспомощности, поэт словно пребывал в туманной мгле между светом и тьмой, между земным бытием и неведомой далью потусторонней жизни. Он придвинул поближе к себе стоявшую у постели тумбочку, дрожащей рукой взял перо и с болью вывел на бумаге шедшие из глубин души строки:

Я ль первый отойду из мира в вечность - ты ли,
Предупредив меня, уйдешь за грань могил,
Поведать небесам страстей земные были,
Невероятные в стране бесплотных сил!
Мы оба поразим своим рассказом небо
Об этой злой земле, где брат мой просит хлеба,
Где золото к вражде - к безумию ведет,
Где ложь всем явная наивно лицемерит,
Где робкое добро себе пощады ждет,
А правда так страшна, что сердце ей не верит,
Где - ненавидя - я боролся и страдал,
Где ты - любя - томилась и страдала;
Но-
Ты скажи, что я не проклинал;
А я скажу, что ты благословляла!..

Полонский отложил перо и бумагу, откинулся на подушку и уставился ничего не видящим взглядом в потолок. По его впалым щекам прокатились слезы и исчезли в седой, свалявшейся от долгого лежания бороде. «Господи, - молил он Бога, - продли жизнь моей жене. Я-то ладно, пожил, настрадался. Что успел сделать - то и сделано. А она, моя милая Елена, ведь только-только начала жить, а уже перенесла страшный удар -смерть сыночка... Господи, пожалей ее, дай силы выкарабкаться из жуткой болезненной тьмы - к свету... Елена, милая, прости меня, прости за всё. Ведь все твои несчастья - от меня. Это меня Бог наказывает даже тем, что отнимает тебя у меня... Боже, прости!..»

Яков Петрович закрыл глаза и словно выдавил сомкнутыми ресницами горькие слезинки, которые робко заскользили по темнеющим щекам. Боль от колена передалась по всему телу. Полонский, сжав зубы, сдержанно застонал, отвернулся к стене и затих, забылся в тяжелом полубреде-полусне...

С.С. Тхоржевский приводит дневник Елены Андреевны Штакенш-нейдер - свидетельницы трагических дней в жизни поэта:
«16 мая.
Были у нас Полонские. Ах, как она похудела и какою жалкою смотрит! Так перемениться и в такой короткий срок! Она все еще очень хорошенькая, но личико у нее стало какое-то маленькое, и она сильно кашляет...

22 мая.
Ездили в Петербург поздравлять с прошедшим днем ангела Елену и нашли ее в постели... У нее жар, но Каталинский (тот самый «литературный доктор», который за свои посещения не брал с писателей ни копейки. -А.П.) говорит, что опасного ничего нет; ей только надо лежать. Она довольно весело болтала с нами и смеялась. И такая она хорошенькая с красными щечками и блестящими глазами. К обеду вернулись домой...

23 мая.
Приехал папа и говорит, что Елена очень больна. Он был у них, но ее не видел. Дали знать в Париж и ждут мать. Господи, что же это такое? Прошусь к ним, но говорят, что нельзя и не надо».

Елена Васильевна окончательно слегла. Полонский похудел и почернел, как головешка. Было даже непонятно, как жизнь держится в этом измученном теле. Леля Штакеншнейдер всячески старалась поддержать несчастного «дядю» и постоянно спрашивала, не лучше ли стало его Елене. «Каталинский не хочет обнадеживать меня, - признавался Полонский в письме Елене Андреевне от 1 июня. - У жены моей какая-то тифоидальная лихорадка - так, по крайней мере, сказал мне Каталинский, -с упадком жизненных сил. Уже пять суток, как не спит ни днем, ни ночью. Все внутри у нее горит, она харкает кровью, губы и язык черны. Вместо сна она только забывается на минуту или две. Вставать или подняться и сесть на постели она уже не может. Глядя на нее, все во мне рыдает и плачет, но плакать я не смею. Вот мое положение - и я один, совершенно один! При одной мысли, что мать может не застать дочь свою в живых, что я могу потерять ее, я готов с ума сойти...»

Полонский физически ощущал, что вместе с угасанием жены, уходит жизнь и из его некогда здорового тела. Он постоянно находился в каком-то полубреду-полусне, а, очнувшись, удивлялся тому, что он все еще жив.

Позже он напишет потрясающее по трагическому накалу чувств стихотворение «Последний вздох», которое увидело свет в девятом номере журнала «Эпоха» за 1864 год:

«Поцелуй меня...
Моя грудь в огне...
Я еще люблю...
Наклонись ко мне».
Так в прощальный час
Лепетал и гас
Тихий голос твой,
Словно тающий
В глубине души
Догорающей...

Видеть, как близкий человек тает, как свеча, угасает на глазах, -это было выше сил поэта.
8 июня 1860 года Яков Петрович послал отчаянное письмо Щелгуно-вой: «Моя Елена с 6 часов вчерашнего вечера и до сих пор лежит без памяти, изредка бредит - зовет меня, произносит имена своих знакомых. Она на пути к смерти. Если мои слезы, мои мольбы ее не остановят, если ни Бог, ни природа не спасут ее, пожалейте разбитого жизнью вашего друга».

Жалеть Полонского нужно было уже немедленно: его юная жена скончалась в тот же день...

Похоронили Елену Васильевну на Митрофаньевском кладбище, рядом с могилкой сына, еще не осевшей после зимних холодов. Проститься с женой друга на кладбище пришли Штакеншнейдеры, Майковы, Михайлов, Щербина, Каталинский, другие знакомые и даже незнакомые люди.

«День был такой ослепительный и знойный... - писала в дневнике Е.А. Штакеншнейдер. - Мы все стояли над могилкой, машинально следя за заступами, ее засыпавшими... Никто не шевелился... Наконец сам Полонский прервал оцепенение и пошел, и за ним пошли все...»

Полонский, тяжело хромая, шел, не видя света. Куда? Он и сам не смог бы ответить. Со смертью жены для него все кончилось. Жизнь потеряла смысл, и он, опираясь на трость, поспешно, хотя и с трудом, передвигал непослушные ноги — подальше, подальше от этого жуткого места! Его высокая, согбенная фигура черной головешкой выделялась на свежей зелени берез. А он все шел и шел по пустынной дороге, и застывшие в горестном изумлении друзья молча смотрели ему вослед. Мужчины стояли, понурив головы. Женщины прикладывали к глазам кружевные платки...

Вдруг солнечные лучи озарили темную фигуру поэта. Доктор Каталинский, словно опомнившись от удара, бросился ему вслед:

- Яков Петрович, погодите! Куда же вы?..

Словно не слыша оклика, Полонский продолжал шагать по пыльной дороге.

Доктор бросился его догонять. Остановил проезжавшего мимо извозчика, усадил не помнящего себя поэта в пролетку и увез домой...

Впрочем, что теперь был дом для Полонского? Совсем недавно здесь раздавался ласковый голос жены Елены, а теперь... Теперь она где-то там, в горних высях. Пустота и тишина в квартире давили непомерной тяжестью. Отчаяние охватило поэта. Полонский почти физически ощущал отсутствие воздуха. Он не мог спать, у него все валилось из рук, сознание заволакивалось мутной пеленой. Казалось, жизнь кончена и теперь уже никогда счастье не осенит его своим светлым крылом...

«В то лето, - вспоминала Л.П. Шелгунова, - мы жили на даче в Гатчине, куда Михайлов привез Полонского прямо с похорон жены, чтобы он прожил у нас некоторое время». Яков Петрович был тронут вниманием друзей, но их искреннее сочувствие не могло заменить тепло семейного очага. Нежный облик жены то и дело являлся поэту во сне, и он просыпался в холодном поту и подолгу не мог прийти в себя. Что это: виденье или явь? Неужели Елены уже нет? Как это могло случиться?

«Потеря жены, - записал он в дневнике, - для меня самое страшное несчастье... Так, как я любил ее, нельзя любить два раза... Она умерла, а я живу еще».