«Резко обострившаяся в начале 1860-х годов идейная борьба побудила Полонского подвести итоги пройденного пути, определить свое место в литературе, - писала литературовед И.Б. Мушина. - Возникла потребность обратиться к истокам собственного интеллектуального возмужания.

Проснувшееся в Полонском влечение к истории, к постижению развития русской общественной мысли привело к тому, что внимание писателя сосредоточилось на эпохе двадцатилетней давности, на рубеже 1830-1840-х годов. Это было время литературно-идеологических поисков. Философские штудии в кружке Станкевича, споры Герцена с Белинским, столкновения между славянофилами и западниками сводились к различным попыткам решения коренных вопросов о прошлом, настоящем и будущем России. Эти годы споров и сомнений, дискуссий и колебаний Полонский изобразил в своем мемуарном романе в стихах «Свежее приданье», опубликованном в первоначальном варианте в журнале «Время» в 1861 году; автор попытался осмыслить давнее и недавнее прошлое, а точнее сороковые годы, сквозь призму начала шестидесятых».

После смерти жены и сына Яков Петрович никак не мог обрести душевного покоя. Как преодолеть кризис в поэзии? Может, ее время ушло? На память приходило пушкинское высказывание: «... Поэзия не всегда ли есть наслаждение малого числа избранных, между тем как повести и романы читаются всеми и везде». А что если по примеру Пушкина взяться за написание романа в стихах? Да, но сюжет лучше взять из прошлого, в нынешней жизни слишком много неразберихи...

Полонский обращается к жизни Москвы 1840-х годов и пишет роман в стихах «Свежее преданье». Заглавие поэт взял непосредственно из поэмы Грибоедова «Горе от ума» («Свежо предание, а верится с трудом»), тем самым как бы подчеркивая свою преемственность с русской классической литературой предыдущей эпохи. Как отмечал известный литературовед Б.М. Эйхенбаум, это поэма мемуарного типа, литературный памятник, ярко и образно воссоздающий быт и нравы Первопрестольной той поры, когда Полонский был студентом Московского университета.

Поэт с головой ушел в работу над романом в стихах, а написав несколько глав, предложил их редакции журнала «Время», поскольку с кушелевским «Русским словом» разорвал все отношения. Там теперь процветал «революционный нигилизм» Писарева, с которым Полонскому было явно не по пути.

Полонский в это время сблизился с Достоевским. До ссылки писателя в Сибирь они лично знакомы не были. Федору Михайловичу после сибирской каторги, военной службы, отставки и недолгого жительства в Твери было разрешено вернулся в столицу. 31 октября 1859 года в одном из писем из Твери в Петербург Достоевский писал о «певце грез» как о лице незнакомом, но известном ему с лучшей стороны: «О Полонском я слышал много хорошего».

В Петербург набирающий силу романист переехал в конце 1859 года. Его знакомство с Полонским биографы относят к концу 1860 – началу 1861 года. Отношения писателей сразу после знакомства стали дружественными, доверительными, приняли оттенок взаимного расположения. Они обменивались письмами, бывали в гостях друг у друга.

Ф.М. Достоевский

М.М. Достоевский

Сохранилась записка Достоевского от 8 апреля (год неизвестен), содержащая приглашение поэта в гости:

«Любезнейший Яков Петрович.
Если Ваше время завтра в Воскресение не занято, то посетите меня вечерком, выпить чайку, чем очень обяжете, Вас крепко любящего
Ф. Достоевского».
В своих письмах Достоевский называл Полонского «бесценным другом», а в заключительных строках сообщал, что остается ему «совершенно преданным», или подписывался так: «Весь ваш Ф. Достоевский». Полонский, в свою очередь, обращается к Достоевскому не иначе как «Дружище Федор Михайлович», «Милейший Федор Михайлович», «Многоуважаемый Федор Михайлович», а в конце писем непременно высказывал свое почтение: «Обнимаю вас и остаюсь ваш Я. Полонский», «Неизменно Вам преданный Я. Полонский».

Достоевский в ту пору был известен как автор романа «Бедные люди» и повестей «Белые ночи», «Двойник», «Неточка Незванова», «Дядюшкин сон» и других произведений. Прежних друзей-писателей он в Петербурге уже не увидел. Гоголь, Белинский, С.Т. Аксаков умерли. Тургенев разъезжал по Европе. Герцен эмигрировал в Лондон. Надо было заводить новые знакомства, надо было издавать свой журнал. Федор Михайлович стал частым гостем главного редактора журнала «Светоч» А.П. Милюкова, в доме которого по вторникам собирались петербургские писатели. В свое время Александр Петрович провожал Достоевского в Сибирь, поддерживал он дружеские отношения с писателем и теперь. У Милюкова часто бывали Аполлон Майков, Лев Мей, Дмитрий Минаев, начинающий беллетрист Григорий Данилевский, совсем молодой, двадцатилетний Всеволод Крестовский, будущий автор нашумевшего романа «Петербургские трущобы», другие литераторы. Бывал на «вторниках» Милюкова и Яков Полонский.

Писатели вели речь об издании нового журнала, и Полонский надеялся быть в числе его постоянных авторов. В середине 1859 года было послано прошение в Санкт-Петербургский комитет о разрешении издавать ежемесячный художественный и политический журнал «Время». Издателем в прошении значился Михаил Михайлович Достоевский, брат писателя. Очевидно, Федор Михайлович отказался стать издателем из цензурных соображений, но фактически редактором стал он.

Прошение было удовлетворено, и, к радости Достоевского, цензором будущего журнала был определен Иван Александрович Гончаров.

Первая книжка журнала «Время», в которой увидели свет начальные главы романа Ф.М. Достоевского «Униженные и оскорбленные», вышла в январе 1861 года. Именно в этом романе Федор Михайлович цитировал полюбившееся ему стихотворение Полонского «Колокольчик»:

Улеглася метелица; путь озарен,
Ночь глядит миллионами тусклых очей...

Журнал «Время» выступал с позиций почвенничества и вел острую полемику с некрасовским «Современником». Не принимая идеологии «искусства для искусства», журнал в то же время выступал против утилитарного подхода к искусству.

На обложке майского номера журнала за 1861 год редакция предваряла публикацию Полонского следующими словами, обращенными к читателям: «В следующей, июньской книге «Времени» мы печатаем одно из замечательнейших произведений нашей текущей поэтической литературы - первые три главы из романа в стихах Я.П. Полонского «Свежее преданье». Мы говорим об этом произведении как о событии в литературе».

Душевное состояние Полонского в эту пору было тяжелым, а тут еще все сильнее давала о себе знать травмированная нога. Постоянные тягучие боли изматывали Якова Петровича. По ночам он не мог спать. Днем с трудом выходил из дому, опираясь на трость. Высокий, седобородый, с печальными глазами, он внешне напоминал какого-то сказочного героя, объявившегося вдруг на улицах Петербурга из неведомых времен.

Боль в колене день ото дня усиливалась, колено постоянно опухало, препятствуя ходьбе, и врачи рекомендовали Полонскому поехать на лечение в Австрию, на альпийские горноклиматические курорты Ишль и Бад-Гастейн, которые находились неподалеку от Зальцбурга - родины великого Моцарта.

Солидное анонсирование публикации в журнале «Время» обнадежило Полонского, и он решил отправиться на лечение за границу - благо, что денег на поездку хватало. В июне 1861 года Яков Петрович на поезде выехал из Петербурга в Вену, а оттуда перебрался в Ишль, затем - в Бад-Гастейн, на целебные воды. Высокогорный курорт был спокоен и немноголюден. По склонам гор зеленели леса, а дальше, в повитой туманом высоте, виднелись заснеженные вершины...

В одном австрийском городке Полонский обратил внимание на статую монаха с позолоченным молотком в руке. Что символизировало изваяние - было неясно, и поэт дал ему свое толкование в духе просветительства: «Императоры сколотили Австрию, вруча молот иезуитам, инквизиторам, и руками их заколотили насмерть миллионы лучших людей своего времени ради спасения душ своих, - записал он в дневнике. - Все мыслящее, благородное, прогрессивное, образованное погибло под этим золотым молотом. На какой бы высоте стояла теперь Австрия с подвластными ей народами, если бы не этот молот». Приняв несколько ванн с минеральной водой, больной почувствовал себя лучше, о чем и сообщил в письме Марии Федоровне Штакеншнейдер: «Гастейнские воды мне, кажется, помогают... Лапа моя сильно болела после 8 ванн - но потом вдруг легче стало, и я ею очень свободно двигаю... Горы меня не давят, но воздух здесь так чист и редок, что подчас как будто не хватает для дыхания».
В Бад-Гастейне Полонский получил теплое письмо от Ф.М. Достоевского от 31 июля 1861 года, в котором Федор Михайлович сообщал: «Бесценнейший Яков Петрович, простите великодушно, что до сих пор не писал к Вам ничего. Все время был занят-верьте Богу... С первого июля начиная и до самого конца месяцаработал усиленно. А когда я работаю, так уж норов такой, что хоть и есть иногда свободный час, но уже не до постороннего и не до писем... Ну как-то Вы поживаете, главное здоровы ли? Что делаете. Пишете ли?.. Да, кстати: когда вы приедете и все л и время пробудете только в одной Австрии. Италия под боком, как, кажется, не соблазниться и не съездить? Счастливый Вы человек!..

Заграничный пейзаж. Рисунок Я.П. Полонского

Пишете ли Вы, драгоценный голубчик? 3 главы Ваши вышли еще в июне и произвели сильное разнообразное впечатление. Во-первых, вообще, впечатление вышло неполное - это понятно. Весь роман, напечатанный целиком, произвел бы впечатление гораздо сильнейшее. В публике отзывы (как я слышал) различные, но что хорошо, ценители делятся довольно резко на две стороны: или бранят, или очень хвалят, - а это самое лучшее. Значит, не пахнет золотой серединой, черт ее возьми! Иные в восторге, хвалят очень и бранятся, что нет продолжения. Один, человек очень неглупый, так просто объявил, что ему роман совсем не нравится, потому что «ничего не развито». Брат отвечал ему, что развитие романа еще только началось, и как услышал это ценитель, то разинул рот от удивления: он было вообразил, что эти три Ваши главы - и есть весь роман, совершенно оконченный. Он проглядел, что сказано о продолжении впредь. Друг Страхов заучил все эти три Ваши главы наизусть, ужасно любит цитировать из них, и мы, собравшись иногда вместе, кстати иль некстати, приплетаем к разговору Ваши стихи. В литературе, как Вы сами можете вообразить, отзывов еще нет, кроме тех, которым не терпится, чтоб не ругнуть... Но гадости всех этих мерзляков, разумеется, не имеют ни смысла, ни влияния. В Москве я видел Островского. Некрасов, проезжая Москву до меня, был у него, и Островский рассказывал мне, что Некрасов от Вашего романа в восторге... Если вы в этом году напечатаете еще хоть 3 главы, то цельно и рельефно поставите Ваше произведение перед публикой. Узнают с чем имеют дело и много будут ожидать от романа».

В ответном письме Достоевскому из Теплица от 17 (29) августа 1861 года ободренный Полонский полушутливо сообщал: «Поживаю я все так же, как и поживал - т.е. в таком уединении, таком разобщении от общества, в каком никогда от роду не был. В Италию поехал бы с удовольствием - но... цепь не пускает - я прикован за ногу к Австрии, нога меня удерживает не толькоот дальних путешествий, но даже от прогулок по окрестностям. Ей лучше -гораздо лучше. Но... принявши 11 ванн в Ишле, 21 в Бад-Гастейне и 10 в Теплице, я имею, кажется, полное право желать полнейшего выздоровления... Нет, черт возьми! - все еще около колена образуются какие-то валики - когда его согнешь - все еще это гнусное колено не вошло в свою, Богом ей данную форму - или воды действуют a la long, т.е. не раньше как через 2 или 3 месяца—я почувствую их спасительное на себе влияние».

Далее Полонский в письме рассказывает о живых деталях, нашедших отражение в романе «Свежее преданье», о том, откуда взялась строка «Блохою жизни был укушен», раскритикованная Минаевым, о типе главного героя Камкова: «Очень рад, что на роман мой начинают лаять - я это знал -знал даже наперед, что на стих «Блохою жизни был укушен» нападут с ожесточением - конечно, я мог бы его заменить легко и другим стихом — но не хотел, чтобы оправдать себя - расскажу вам по какому поводу я пустил в ход эту блоху.

Я еще был студентом - раз в ужаснейшем расположении духа захожу к одному армянину - человеку очень умному и современному - и жалуюсь ему на жизнь, а он мне говорит. Эх вы! да вас еще и блоха-то жизни не укусила!.. С тех пор это выражение и врезалось в моей памяти. Мой герой Камков - действительною жизнью (в то время как он был на бале) -был укушен не больше как блохою, от которой чешется укушенное место -т.е. я хотел сказать, что хоть он и читал Гегеля, хоть и был в то время человек современный, но мало жил - как и все, лучшие из его современников - они больше гадали о жизни, чем жили. Они страдали - потому что анализировали больше себя, чем среду, которая их душила. Теперь мы, кажется, перешли в другую крайность. Все анализируем, на все лаем -и поклоняемся своему я или своему ничтожеству».
Отвечая на вопрос Достоевского, как ему пишется, Полонский признавался: «Не говорю о себе - ради Вас я должен стараться, чтоб продолженье было лучше начала и теперь что ни пишу всё рву и ничем не доволен. Конечно, очень может статься, что 4 глава к сентябрю будет готова -но... печатать одну главу не стоит, надо побольше захватить действия, чтобы заинтересовать читателей, или, как Вы говорите, поставить мой роман перед публикой крепко и самостоятельно.

Воображается мне - что у меня дома, за перегородкой, - всё пойдет гораздо лучше и что хотите делайте - всё мне здесь мешает, и природа, и ваше отсутствие, и немецкие фигуры - и даже стены гостиницы».
По всему видно, что пребывание на курорте поэту наскучило. Еще несколько дней Полонский лечил увечное колено левой ноги, однако полного выздоровления не наступило, и 5 сентября 1861 года он вернулся в Петербург.