Друг студенческих лет Полонского, Аполлон Александрович Григорьев, тоже, как Мей, Помяловский и некоторые другие литераторы, топил тоску в вине. (Впрочем, возможно, он таким образом хотел прославиться.) Вырвавшись из-под родительской опеки, устраивал буйные загулы, слухи о которых распространялась за пределами обеих столиц.
В письме от 30 июля 1846 года из Елисаветграда Фет признавался Полонскому: «Что касается до Григорьева, что я уже столько слышал нехорошего насчет его поведения, что мне сначала было больно и грустно, а теперь делается гадко».
Полонский не раз выручал друга студенческих лет, но тот, как оказалось, платил ему совсем иной монетой.
В 1857 году, когда Полонский встретил Григорьева во Флоренции, у того не было ни денег, ни подходящей службы. Обрадовавшись встрече с товарищем, Яков Петрович представил его графу Кушелеву-Безбородко и рекомендовал в сотрудники журнала «Русское слово». Договорись, что Григорьев будет ведущим критиком журнала, и Кушелев-Безбородко вручил ему солидный задаток. Но Григорьев уже тогда начал строить козни за спиной Полонского. «Провидение пришло ко мне на помощь в виде графа Кушелева-Безбородко, - сообщал он Погодину. - Кушелевского журнала средства безграничные. Редактором его, по имени, будет он сам, помощником, тоже только по имени, друг мой - поэт Полонский. Ergo, без имени редактора, я буду душою журнала».
Впоследствии так и случилось: расчетливый Григорьев вытеснил из журнала совестливого и честного Полонского и рекомендовал на его место беспринципного и бесталанного литератора Хмельницкого. «Вы роете яму честнейшему из людей, бедному, с семейством и притом больному человеку, - писал Григорьеву один из его знакомых. - Уже за это всяк, кто чувствовал к Вам симпатию, будет отворачиваться от Вас, как от изверга». Сказано грубо, но, в сущности, верно.
Как же так случилось, что Аполлоша, друг студенческих лет, прекрасно чувствовавший, по его же выражению, «туманный, мечтательный, вечерней и утренней зарей облитый колорит вдохновений Полонского», вдруг начал вести непорядочную игру против давнего товарища? Тут уж, видимо, следует вести речь о непорядочности, неблагодарности и завистливости «кабацкого Аполлона»...
А что же Полонский? Он, добрейшая душа, сделал вид, что не заметил неприглядного поступка друга студенческих лет. «Казалось бы, после такого вероломства со стороны Григорьева Полонский должен был в корне изменить о нем свое мнение и порвать с ним все отношения, - замечал литературовед П.А. Орлов. — Но этого не произошло».
Странно? На первый взгляд, даже непонятно. Но таков уж был Полонский: доверчивый, мягкий по характеру, в доброте своей умеющий прощать друзьям и знакомым все непорядочные поступки и горькие обиды.
Когда журнал «Русское слово» закрыли, Григорьев в очередной раз остался не у дел и, как бывало и раньше, запил горькую. Полонский и тут помог ему - рекомендовал в критический отдел журнала «Эпоха», издаваемый братьями Достоевскими, в котором печатался и сам.
Талантливый поэт и критик, Аполлон Григорьев мучился, ощущая дисгармонию окружающего мира, и в его стихотворениях давала о себе знать стихия разгула, надрывного веселья и удали. Его стихотворение «Цыганская венгерка» стало популярной песней и входило в репертуар цыганских хоров. Популярным городским романсом стало и другое стихотворение Григорьева:
О, говори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная!
Душа полна такой тоской,
А ночь такая лунная!
Вон там звезда одна горит
Так ярко и мучительно,
Лучами сердце шевелит,
Дразня его язвительно.
Чего от сердца нужно ей?
Ведь знает без того она,
Что к ней тоскою долгих дней
Вся жизнь моя прикована...
Жизнь Григорьева постепенно превращалась в бред. Для него стали обычными большие загулы. Поэт беспробудно пил по девять дней кряду. К исходу девятого дня у него начинала сдавать печень и организм отказывался принимать хотя бы каплю вина. Григорьев проваливался в темный, кошмарный сон и сутки лежал пластом. Потом его начинало тошнить, он ничего не мог есть, и его дрожащая рука расплескивала даже стакан с водой, который он пытался поднести к губам... Постепенно поэт выходил из запоя и снова тянулся к перу и листу бумаги, снова мозг его был полон мыслей и образов. Аполлон Александрович оживал и работал с каким-то ожесточением, как одержимый, - до следующего запоя...
Поэт Н.Ф. Щербина, знакомый Полонского, составил «Сонник современной русской литературы», в котором в виде снов даются язвительные характеристики писателей. О Григорьеве он писал так: «Григорьева Аполлона во сне видеть предвещает сделаться пьяной кликушей и в церкви, во время херувимской песни, выкликать Островского». Разумеется, такой беспорядочный образ жизни не мог не сказаться на его здоровье, и 25 сентября 1864 года А.А. Григорьева не стало. Было ему в ту пору только сорок два года...
Журнал «Эпоха», издаваемый братьями Достоевскими взамен закрытого «Времени», опубликовал воспоминания о нем Н.Н. Страхова, известного философа, публициста и литературного критика. Николай Николаевич нетактично опубликовал и несколько писем Григорьева, адресованных ему, тем самым сделав частные послания, касающиеся и третьих лиц, достоянием читающей публики. В частности, в письме Страхову от 17 сентября 1860года Григорьев предательски подличал по отношению к своему давнему приятелю: «Какая погань и ветошь (в хронологическом порядке) и Яков Полонский, из мелочного самолюбия соперничествовавший со мною, будучи сам и по невежеству, и по лени неспособен к делу...»
Не знал Яков Петрович, что душа Григорьева до такой степени мутна и противно-омерзительна, - как дрянной самогон в грязном стакане, -иначе он никогда не подал бы ему руки. Да что там рука! В иные времена за подобное оскорбление и на дуэль вызывали...
В другом письме Страхову «кабацкий Аполлон» в пух и прах разносил роман в стихах «Свежее преданье», принадлежащий перу все того же товарища студенческих лет Полонского: «Мелок захват, и оттого все вышло мелко: и Москва мелка, да и веянья могучей мысли захвачены мелко». Далее резкие выпады Григорьева в адрес Полонского были опущены, но приводились следующие его слова: «...Думаю, что Полонский никогда и не знал Москвы, ибо передние, или все равно, салоны разных бар, - это не жизнь, а мираж; а он в них только и жил».Прочитав статью, Полонский был глубоко оскорблен, по сути дела, очередным предательством теперь уже покойного приятеля. Вспомнилось и то, как грубо Григорьев подставлял ему ногу в редакции «Русского слова», как Григорьев вел свои дела за его спиной, пользуясь его доверчивостью и мягкостью характера... И вот новый удар в спину. Почему Григорьев утверждает, что он не знал Москвы? Сам-то Аполлоша хорошо ли знал Москву? Где он бывал? Жил с родителями в собственном доме, как у Христа за пазухой, под неусыпным доглядом матушки, без ее разрешения и шагу из дома ступить не мог... И о каких это «веяньях могучей мысли» толкует Григорьев? В «Свежем преданье» речь идет о другом, да и роман еще не закончен... А что же издатели «Эпохи» братья Достоевские? Куда они смотрели? Ведь они же сами, сами публиковали его «Свежее преданье» в журнале «Время» и хвалили роман! Теперь же публикуют критику на его автора... Боже мой, как надоели эти писательские дрязги!.. Стало горько и душно. Захотелось отворить окна или выйти на улицу в осеннюю сырость и брести неведомо куда...
Но Яков Петрович подавил в душе обиду, взял себя в руки и отправил Страхову доверительно-откровенное письмо: «Григорьев был человек замечательный - был одарен несомненно громадными способностями...
Совершенно неумышленно раза два в мою жизнь я оскорбил самолюбие Григорьева - и этого он мне никогда простить не мог...
Григорьев пишет, что я только и жил в салонах московских бар, - это самое обидное и самое несправедливое обвинение!.. Григорьев был студентом, во всем обеспеченным, ездил в своем экипаже, на своих лошадях, был маменькин сынок и нигде не смел засиживаться позднее девяти часов вечера, - я же жил без всяких средств, часто не знал, где преклонить свою голову, ночевал беспрестанно в чужих домах, и если посещал салоны, то именно те самые, где бывало веянье той могучей мысли, о которой пишет Григорьев».
Понял ли Страхов, какую душевную рану нанес он Полонскому публикацией писем Григорьева - кто знает? Но рана в душе Полонского была глубока, если он даже много лет спустя в письме Фету снова обратился к этому неприятному эпизоду: «Григорьев напал на мой стихотворный роман «Свежее преданье», утверждая, что московский дух мне совершенно неизвестен, а я о московском духе и не думал...» Тогда чего же искал Григорьев в сочинении своего друга студенческих лет? Что в «Свежем преданье» не устраивало критика?
Возможно, не будь этих григорьевских нападок на роман Полонского, поэт закончил бы свой роман в стихах, и мы имели бы возможность по достоинству оценить это произведение. Кто знает, кто знает...