Семейная жизнь Полонского наладилась. В лице Жозефины Антоновны поэт обрел единомышленницу, надежную спутницу и хранительницу домашнего очага. 23 июля 1868 года у Полонских родился сын, которого нарекли Александром. Яков Петрович был несказанно рад: наследник появился! Забот в семье прибавилось, возросли и расходы, и поэт опять, как в далекой юности, стал искать место учителя или воспитателя в семьях петербургских богатеев.
Крупный железнодорожный магнат С.С. Поляков, наживший миллионы на строительстве «чугунки», пригласил его на должность домашнего учителя и предложил оплату в размере пяти тысяч рублей в год. Для Полонского, всю жизнь нуждавшегося в средствах, это была огромная сумма. Он с радостью принял предложение, тем более что она не мешала служебным обязанностям в Комитете иностранной цензуры.
Должность младшего цензора предполагала обязанность являться на службу раз в неделю. В остальные дни он мог работать на дому. Полонский так и делал: забирал с собой множество иноязычных книг и журналов, прочитывал их и делал заключение о том, дозволить или запретить их продажу и распространение в России. Ему давали на прочтение литературу на французском, английском и итальянском языках. К тому времени он уже читал по-французски свободно, а при чтении итальянских и английских изданий пользовался словарями. Да, собственно говоря, дотошного чтения и не требовалось. Нужно было только просматривать иностранные издания и определять, нет ли в них революционной крамолы, порнографии и такого же рода картинок. Яков Петрович так и делал. Кроме того, у него оставалось время и на литературное творчество... Полонский решил, что и на работу домашнего учителя найдется несколько часов в день.
У Полякова было три дочери и сын Даниэль, мальчик лет семи. Даниэль был любимцем семьи, его баловали, потакали всем прихотям и ласково называли Котей. С ним-то и предстояло заниматься Полонскому. В письме Тургеневу Яков Петрович назвал причины, вынудившие его согласиться на работу домашнего учителя: «Первая из них - жажда хоть когда-нибудь на закате дней добиться независимости, о которой я мечтал всю жизнь и которая мне, вечному рабу безденежья, никогда не удавалась, -для того, чтобы иметь возможность поселиться и жить в более благодатном климате (хоть в России), для того, чтобы писать не для журналов и не для цензуры - а так, как Бог на душу положит. Надо годика на три или четыре закабалить себя - подготовить моего птенца (сына Полякова) к какому-нибудь общественному заведению, хоть к 1 классу гимназии, потом раскланяться и удалиться хоть с небольшими средствами».Полонский только начал занятия с Даниэлем, как Поляков решил отправиться со своим семейством в Липецк, на минеральные воды. Домашний учитель должен был сопровождать своего воспитанника. Поляков разъезжал по стране в особом вагоне, стены которого изнутри покрывал дорогой бархат, сияло множество зеркал, сиденья были мягкими, как диваны...
Полонский в письме Жозефине Антоновне рассказал о своей поездке в Липецк: «В вагоне ехали Поляков Самуил Соломонович, казначей Май-ден с женой, с двумя сестрами жены - очень милыми, образованными и приличными особами, профессор медицинского факультета Кох - красивый и очень любезный старик, в белом галстуке и, по моему мнению, очень похожий в профиль на Гете - того Гете, который поддерживает нашу керосиновую лампу... В вагоне были всякое удобства и роскоши, была зельтерская вода - в изобилии, были сливы, апельсины, конфеты, сухой шоколад и превосходные сигары, но твоему мужу пришлось не спать, ибо все места были заняты и я должен был спать сидя. И что я ни делал, чтоб заснуть, никак не мог, - так прошла бессонная ночь; несмотря на грозу ночью и несмотря на то, что все почти окна были открыты, жара была страшная - даже ночью».
Очевидно, поездки по стране в вагоне железнодорожного магната Полякова дали Полонскому тему для стихотворения «На железной дороге», которое было опубликовано в десятом номере «Русского вестника» за 1868 год. Кстати, тема эта была не нова: в 1865 году увидело свет одно из лучших стихотворений Некрасова «Железная дорога», в 1860 году Фет опубликовал свое стихотворение «На железной дороге». И все же Полонскому удалось создать произведение, не похожее на стихи предшественников. Лирический герой Якова Петровича - не праздный путешественник, не сторонний наблюдатель. Он - человек дела, едущий в поезде с определенной целью и не имеющий возможности навестить родные места, знакомых и друзей. Все это пролетает мимо, а поезд мчится, выбрасывая в небо горячий дым, и мысли героя стихотворения уносятся далеко-далеко:
Мчится, мчится железный конек!
По железу железо гремит.
Пар клубится, несется дымок;
Мчится, мчится железный конек,
Подхватил, посадил да и мчит.
И лечу я, за делом лечу, -
Дело важное, время не ждет.
Ну, конек! я покуда молчу...
Погоди, соловьем засвищу,
Коли дело-то в гору пойдет...
……………………………..
Вон и родина! Вон в стороне
Тесом крытая кровля встает,
Темный садик, скирды на гумне;
Там старушка одна, чай, по мне
Изнывает, родимого ждет.
Заглянул бы я к ней в уголок,
Отдохнул бы в тени тех берез,
Где так много посеяно грез.
Мчится, мчится железный конек
И, свистя, катит сотни колес.
Четкий ритм стихотворения, имитирующий стук вагонных колес, повторяющаяся рефреном строка «Мчится, мчится железный конек» словно завораживают, заставляя читателя проникнуться мыслями лирического героя Полонского и вспомнить о своем, заветном...
Мастерство поэта проявилось здесь в полной мере, и ритм движения его «железного конька» ощущается и сегодня...
Отдохнув на липецких минеральных водах, семейство Полякова отправилось в Харьков «в великолепном, чуть ли не в царском вагоне». Вместе с ними ехали домашний учитель Полонский и семейный доктор Кох.
В Харькове Поляков получил телеграмму, извещающую о том, что право на строительство железной дороги в Крым предоставлено ему. Обычно подобные сделки без подкупа не делались, но и возможность нажиться они давали немалую. Как сообщал в письме жене Полонский, почувствовав запах денег, «Поляков просиял, да и нельзя не просиять -новые миллионы впереди ожидаются».
По возвращении в Петербург Поляков снял роскошную квартиру в доме № 5 на Исаакиевской площади. В тот же дом переехали и Полонские. Разумеется, их квартира была гораздо скромнее и дешевле, но и она требовала немалых расходов - жилье в центре столицы стоило недешево.
Полонскому приходилось много работать. «Я не имею ни минуты спокойной - ни минуты отрезвляющего уединения. Мне даже письма писать трудно, - писал он Тургеневу. - Встаю я в 7 часов утра, стало быть, и по ночам работать не могу (имеется в виду работа над своими произведениями. -А.П.), а и без работы страдаю бессонницей и часто дремлю целый день, перемогаясь и бодрясь. Не за легкое взялся я дело.
В доме меня все любят и уважают, но мне от этого не много легче. Что всего более меня смущает, это то, что едва ли и цель моя будет достигнута, т.е. цель составить себе на старость хоть какой-нибудь капиталец ради спокойной жизни или хоть ради воспитания моего сына».
Поэта мучило положение домашнего учителя, и он в другом письме Тургеневу признавался: «На этот новый шаг в моей жизни я смотрю как на выгодное для себя несчастие - как на такое несчастие, которому многие завидуют и которого я стыжусь. Я не тот, что я есмь - я не призван к тому делу, за которое взялся, хотя и сознаю, что взялся за него не без великой пользы для моего воспитанника. Если бы я в год имел верных 1 000 рублей доходу, я нашел бы в мире дешевый, уютный уголок, жил бы среди своих занятий и, быть может, ни от кого и ни от чего не зависимый, написал бы много хорошего - но не такова судьбы моя!»
Одно радовало: петербургский издатель М. Вольф начал готовить выпуску собрание его сочинений в четырех томах. В это первое собрание сочинений Полонского вошли стихи и проза за три десятка лет работы на ниве русской словесности. Но и тут радость автора была преждевременной.
Вольф купил у Полонского право на издание 2000 экземпляров и заплатил 500 рублей, обещая заплатить еще 250 рублей, когда все экземпляры будут распроданы. И вдруг Яков Петрович случайно узнал, что ловкий издатель, вопреки соглашению, выпускает сочинения поэта тиражом 4000 экземпляров.
Что было делать поэту? Затевать судебную тяжбу не хотелось, да и времени на это не было. «Противны мне всякие тяжбы, - признавался Полонский в письме Тургеневу, - отроду я их не имел». Тургенев в ответ посочувствовал: «Вольф действительно мерзкую штуку с тобою выкинул», - и посоветовал с ним лично объясниться или попросить совета у Анненкова. Но Яков Петрович махнул на все рукой. «Никакого дела с Вольфом затевать не хочу, - с горечью сообщал он Тургеневу, - пусть хоть 20 000 печатает экземпляров, сам же себя накажет - ибо во всей России теперь и 500 человек не найдешь читающих стихи, а тем паче покупающих».
Почти весь полученный от издателя гонорар пришлось потратить на переезд и перевоз мебели на новую квартиру на Исаакиевской площади, на ее отделку, на хозяйство, туалет жены, покупку книг и прочие расходы...
А тут последовала новая неприятность. Как только вышли первые два тома, «Отечественные записки» в сентябре 1869 года разразились острой критической статьей, и хоть подпись под ней отсутствовала, сведущие люди знали, что автор ее - никак не могущий успокоиться давний недоброжелатель Полонского Салтыков-Щедрин, пожелавший остаться неизвестным (уж не из боязни ли не менее суровой отповеди со стороны поклонников поэзии Полонского?).
Критик, как и следовало ожидать, писал о Полонском зло и сурово: «По-видимому, он эклектик, то есть берет дань со всех литературных школ, не увлекаясь их действительно характеристическими сторонами... Бесконечная канитель слов, связь между которыми обусловливается лишь знаками препинания; несносная пугливость мысли, не могущей вызвать ни одного определенного образа, формулировать ни одного ясного понятия; туманная расплывчатость выражения, заставляющая в каждом слове предполагать какую-то неприятную загадку, - вот все, чем может наградить своего читателя второстепенный писатель-эклектик... С именем каждого писателя (или почти каждого) соединяется в глазах публики представление о какой-нибудь физиономии, хорошей или плохой; с именем г. Полонского не сопрягается ничего определенного. Во внутреннем содержании его стихотворений нет ничего, что поражало бы дикостью; напротив того, он любит науки и привязан к добродетели, он стоит почти всегда на стороне прогресса, и все это, однако ж, не только не ставится ему в заслугу, но просто-напросто совсем не примечается. Начните читать любое стихотворение этого автора, и вы можете быть уверены, что во время чтения будете чувствовать себя довольно хорошо; но когда вы кончите, то непременно спросите себя: что ж дальше?»
Неуемный критик до того разошелся в своем гневе, что даже попытался поучать поэтов, исторгая из недр озлобленного сознания - отнюдь не души! - прописные истины: «Пора наконец приучаться употреблять слова в их действительном значении, пора и поэтам понять, что они должны прежде всего отдать самим себе строгий отчет в том, что они желают сказать».
Как далек был Салтыков-Щедрин от понимания сущности поэзии! Он, словно зашоренный коняга, тащил и тащил свой «демократический» воз по указанному редакцией пути. Да и что с него было взять - критику только бы покритиковать, это для него то же, что для голодной дворняги лишний раз погрызть давным-давно обглоданную кость...
Полонский, прочитав отзыв, удивился поэтической глухоте, предвзятости и откровенной грубости критика. К чему он призывал? К четкости общественной позиции автора? К необходимости обязательно следовать традициям какого-либо литературного направления? Понятно, что Салтыков-Щедрин разделял и поддерживал идеи революционно-демократического толка, до остальных литературных направлений ему и дела не было - он их просто не замечал. Но не всем же поэтам надо было звать Русь к топору! Да не был Полонский ни бунтарем, ни революционером и не хотел быть. Прелесть его поэзии заключалась в ином — в исповедальном тоне и музыкальности поэтических строк, в естественности и искренности чувств, в виртуозном умении строить стихотворение как бы на грани между явью и сном...
Поэт переживал, нервничал и недоумевал. Как же так? Его произведения публикуют лучшие журналы, песни и романсы на его стихи поют повсюду. Что же касается мыслей в стихах - то их надо понимать, а примет их читатель или нет - это уже иной разговор. А критику все никак неймется: подавай ему в своих произведениях идею, провозглашай свои убеждения...
Яков Петрович отправил Тургеневу полное горького отчаяния письмо, в котором сетовал на отсутствие подлинной критики и «великие несправедливости в литературном мире».
Тургенев, всегда поддерживавший друга в трудные минуты, поспешил ему на помощь и в этот раз. «Твое письмо меня очень огорчило, милый мой Яков Петрович, — писал он 9 (21) ноября 1869 года из Баден-Бадена, -в нем выражается нечто вроде отчаяния. Поэзии действительно плохо приходится в наше время, особенно если она не поражает читателя своим блеском и треском - и критика над тобою глумится и потешается неприличным образом. Я придумал следующее: я на днях напишу собственно о тебе фельетон (так в ту пору называли журнальные или газетные статьи, а то и главы из романов. - А.П.) и пошлю его (с моей подписью) в «С.-П.бургские ведомости»; не сомневаюсь, что редакция его примет -и хотя едва ли от этого для тебя будет много пользы - так как ведь и мой авторитет сильно поколеблен - однако все-таки надо попытаться; да и мне будет приятно высказаться наконец насчет твоей - и вообще насчет стихотворной деятельности, столь жестоко попираемой теперь свиными и не свиными ногами... А тебе, милый друг, советую не терять присутствия духа. Сколько раз в жизни мне случается припомнить слова, сказанные мне одним старым мужиком: «Коли человек сам бы себя не истреблял - кто его истребить может?» И ты себя не истребляй. Продолжай делать свое, не спеша и не волнуясь; будут у тебя брать, отдавай, не будут-храни у себя в портфеле до более удобного времени. Ведь другого ты все-таки не будешь - и не можешь делать; да и, наконец, кто знает, как и когда окончательно сказывается талант... А потому - мужайся и, стиснув зубы, иди, иди!»
Яков Петрович внял советам великого романиста. Он понял одно: надо творить то, к чему лежит душа, никому не подражая и никаким литературным вкусам не угождая, а время всех рассудит, все расставит по своим местам...
В ответном письме Полонский сообщал Тургеневу: «Твоя доброта меня даже удивила, хотя я никогда не сомневался в доброте твоей... Мне очень лестно и даже утешительно, что ты хочешь написать обо мне фельетон. Ты прав, на журналистов и на присяжных рецензентов - кроме лишнего против меня озлобления - статейка твоя не произведет ничего, но на публику произведет - это уж ты мне поверь. Публика все еще продолжает любить тебя, и твое слово, сказанное обо мне, конечно, заставит многих из них отправиться в книжный магазин и спросить мои произведения. Этим ты окажешь мне и моему издателю пользу несомненную.
Что больше всего меня радует, - это, быть может, чувство нехорошее, но я признаюсь тебе в нем - это то, что твоя статейка неожиданно насолит моим недоброжелателям. Их цель - помешать успеху книги и тем доказать публике свое влияние на публику - и вдруг твой фельетон, лишний разговор по этому случаю, толки... Что может быть для них досаднее? Минаев в этот день непременно напьется пьян, и Курочкиным будет невесело».
Ободренный поддержкой Тургенева, Яков Петрович почувствовал себя увереннее и в следующем письме в Баден-Баден от 25 ноября (7 декабря) сообщал: «Друг мой, Иван Сергеевич... Можешь же сам представить теперь, как неожиданно утешительны для меня твои добрые письма. ..» И далее - о задуманной статье Тургенева: «Если, пиша обо мне, ты не меня, а врагов моих будешь иметь в виду, то нечего тебе и говорить с ними об эстетических сторонах или о красивых стихах, которые тебе таковыми покажутся - всего более напирай на смысл, на мысли, ибо все, что стараются они доказать, заключается в том, что у меня ни мысли, ни смысла - ничего, кроме звучных и красивых стихов. Толковать с ними об искусстве - то же, что воду толочь».