В 1870-е годы Полонский познакомился с Петром Ильичом Чайковским и подарил композитору свой сборник «Снопы», а позже - сборник «Озими». Стихи Полонского пришлись по вкусу взыскательному композитору, и между ними завязалась переписка. Чайковский писал поэту:
«Пользуюсь случаем, чтобы от души поблагодарить Вас за прелестный сборник стихов ваших, коими я ежедневно наслаждаюсь».
Чайковский не раз обращался к лирике Полонского и написал несколько песен и романсов на его стихотворения. Началось творческое содружество поэта и композитора.
В 1870 году Полонский работал над либретто для оперы по мотивам повести Гоголя «Ночь перед Рождеством». Музыку должен был написать композитор А.Н. Серов.
В письме Тургеневу от 16-20 августа (28 августа - 1 сентября) Полонский сообщал: «Это лето в свободные минуты я немало писал масляными красками и самому странно - чувствую, что сделал большие успехи; потом писал либретто. Был у меня Серов, слушал либретто и остался доволен, особенно тоном, нашел только, что местами подчас похабно -просил не забывать, что мое либретто будет читаться во дворце великой княгини. Я сам знаю, что кой-что вышло похабно, в сценах между чёртом и ведьмой - но это легко исправить. Вот тебе отрывочек. Чёрт видит, что ведьма поднялась из трубы - и поет, глядя вслед за ней:
Ба ба ба! поднялась,
Потянулась на мороз,
Яко дым столбом.
Космы темных волос
Продувает ветерком.
Ноги врозь — помело
Край сорочки подняло.
Веник машет,
На морозе жаром пашет.
Эй ты! Чёртова ты внучка!
Постой, погоди!
Звезда светит впереди,
Сзади будет тучка!..
Ведьма
У-лю-лю за мной.
Чёрт
За тобой, за тобой,
Как за кошкой кот,
Чёрт и на небо вспрыгнет
За тобой.
Впрочем, есть еще места позабористее. Серов хохотал, когда слушал, - так уж фантазия моя была настроена».Тургенев в ответном письме от 6 (18) сентября ободрил поэта: «Отрывок из твоего либретто мне кажется верным по тону - не сомневаюсь, что ты сумеешь сладить с сюжетом. Насчет же Серова уверенность моя гораздо слабее. Его музыка мне кажется неоригинальной и "высиженной". А впрочем, я, быть может, ошибаюсь».
Композитор Серов только-только начал работать над оперой и неожиданно умер в январе 1871 года. Либретто Полонского «Кузнец Вакула» осталось на время невостребованным, хотя этот опыт был интересен как первая комическая трактовка гоголевского сюжета, утвердившаяся в русской оперной музыке 1870-1880 годов.
П.И. Чайковский
Либретто Полонского было напечатано в Петербурге в 1872 году. Чайковский взялся за написание оперы по готовому либретто, и 24 ноября 1876 года «Кузнец Вакула» был поставлен в Петербурге, на сцене Мари-инского театра. Успех был негромким, тем не менее опера продержалась на сцене пять лет, а в 1881 году была исключена из репертуара. Тогда Чайковский переработал и музыку, и либретто, и в 1885 году опера приобрела новое название, ставшее окончательным: «Черевички».
В одиннадцатой книжке журнала «Русский вестник» за 1873 год было опубликовано стихотворение Полонского «Музыка», посвященное Чайковскому -тем самым поэт отдавал дань признательности таланту композитора.
Полонский высоко ценил талант Чайковского и в письме к Тургеневу оценивал его музыку «не ниже Бетховена». Тургенев в ответном письме от 2 (14) марта 1872 года делился своим мнением о русских композиторах: «Чайковского я видел в Москве и слышал его музыку и находился с ним в переписке - но лично с ним не познакомился. Он мне кажется человеком весьма симпатическим - и талант у него несомненный, во всяком случае, гораздо более замечательный, чем у всех г.г. Кюи, Балакиревых и прочих бездарностей, которых (так же как и покойного Даргомыжского) стараются раздуть в гении».
Очевидно, Тургенев судил о композиторах сгоряча, к тому же мог ли он из Парижа слышать их музыку? Впрочем, впоследствии мнение великого романиста о творчестве композиторов, принадлежавших к «Могучей кучке», изменилось в лучшую сторону - после того, как он в 1874 году, будучи в Петербурге, попал на концерт Мусоргского...
В 1870 году в семейной жизни Полонского произошли изменения. Ждали пополнения, и вот на свет явилась дочка, которую назвали Наташей в память матери Якова Петровича.
Больная нога Якова Петровича все чаще давала о себе знать, и разрываться между службой в Комитете иностранной цензуры и гувернерством становилось все труднее. От Полякова Полонский решил уйти и написал миллионеру откровенное письмо: «Совесть моя всегда была и будет для меня дороже выгоды... Я чувствую, я понимаю, наконец, что Вы должны со мной расстаться. Для Коти Вашего нужен воспитатель более здоровый, чем я, и более опытный...»
Полонские наши себе новую, более дешевую, квартиру и переехали с Исаакиевской площади на Обуховский проспект, в дом № 7. Их квартира (под номером шесть) располагалась в том же здании, что и Комитет иностранной цензуры, и Полонскому не надо было теперь преодолевать больших расстояний по пути на службу.
Комитет иностранной цензуры занимал второй этаж здания. Пачки книг туда поднимались со двора с помощью блока, устроенного в одном из окон. О структуре и работе Комитета иностранной цензуры рассказал в своих воспоминаниях цензор Егоров, принятый на службу осенью 1872 года: «Комитет был разделен на три отделения, которыми заведовали старшие цензора. Я попал в немецко-итальянское отделение, начальником которого был престарелый Есипов. Остальными двумя отделениями заведовали: французским и английским - Любовников, а бандерольным и польским с прочими славянскими наречиями - А. Майков. Кроме названных старших цензоров, были еще и младшие, между которыми разделялось чтение книг сообразно их знанию языков. Так, Полонский читал французские, английские и итальянские книги, Миллер-Красовский, прославившийся своей брошюрой о необходимости розги в школьном воспитании, исключительно немецкие. Дукшта-Дукшинский - польские, и был еще один такой цензор-полиглот, Шульц, который не затруднялся читать книги и другие издания на всех существующих языках».
О председателе комитета Тютчеве Егоров писал, что тот приезжал «в широко распахнутой енотовой шубе - всегдашняя манера носить ее -и меховой шапке, из-под которой выбивались его длинные седые волосы, и с небрежно обмотанным вокруг шеи шерстяным шарфом...».
По свидетельству Егорова, Полонский отличался тем, что его «рассеянность доходила до крайних пределов. Бывало, говорит с вами, а по глазам его видно, что он не только не думает, о чем говорит, но даже едва узнаёт того, с кем говорит. Уходя со службы, он обязательно что-нибудь оставлял после себя: то забудет свой портфель, то ключи, то носовой платок, а раз даже забыл свой костыль, с которым никогда не расставался, постоянно хромая на обе ноги, и старик Долотов должен был пуститься за ним вдогонку, чтобы вручить ему его потерю». Тот же сторож Долотов охотно выполнял мелкие поручения (вернее - просьбы) рассеянного цензора: ходил на почту и в другие учреждения. Полонский обязательно давал ему за эти услуги деньги на водку.
Служба в Комитете иностранной цензуры тяготила Полонского, но иного способа заработать средства на содержание семьи не было.
Как-то раз в комитет зашла одна образованная дама и удивилась, увидев за столом Полонского:
- Как? Яков Петрович, вы, лирический поэт, служите чиновником?
-Что поделаешь? - развел руками Полонский. - Без службы у нас обходятся только такие обеспеченные писатели, как Тургенев да Толстой...
«Конечно, я давно проклял бы самого себя, - писал он в дневнике, -если бы должность моя - как иные думают - заключалась в том, чтобы препятствовать распространению идей или быть гасителем просвещения. Ничего на самом деле этого нет - и в этом отношении совесть моя совершенно спокойна».
Даже приобретя известность и добившись признания, Полонский и в солидном возрасте вынужден был не только заниматься литературным трудом, но и тянуть чиновничью лямку. «Не сравнивайте меня с Островским, - писал он Некрасову, - у него свой дом, а у меня каждый месяц не хватает 50-ти рублей на квартиру. Не авторское самолюбие заставило меня так нелепо высказаться, а просто страх перед нуждой, которая все растет и растет».
Полонский не принадлежал к светским кругам столицы, хоть и прожил в Петербурге большую часть жизни. Сам он признавался: «Сам я человек далеко не светский. По праздникам ни к кому не хожу, даже к начальству не езжу с поздравлениями и не имею обыкновения посылать кому-либо свои визитные карточки. Словом, живу совсем по-своему». Внутренняя свобода и независимость были для него важнее благосклонности влиятельных кругов.