Годы катились, как колеса злополучной пролетки, с которой так неудачно упал Полонский, а его больная нога совсем отказывалась служить. Колено опухло и не сгибалось, и Яков Петрович уже не мог обходиться без костылей. К счастью, далеко ходить ему не приходилось: только на службу и обратно.

В семье Полонских появилось пополнение: в мае 1875 года родился сын, которого нарекли Борисом. А в июне из Москвы пришло горькое известие: скончался приятель детских лет поэта Михаил Кублицкий. Как сообщалось в газетном некрологе, «смерть застала его вдруг; при нем никого не было; его нашли мертвым в постели». Кублицкий не входил в число близких друзей Полонского, более того - он доставил в юности немало душевных переживаний начинающему поэту, однако Яков Петрович зла никогда не помнил и к известию о смерти Кублицкого отнесся с большим сочувствием. Вот какой неожиданный поворот совершила судьба! Михаил был сыном зажиточных родителей, никогда ни в чем не нуждался и прожигал жизнь, как факел на ветру. Разве думал он, что на шестом десятке лет ему будет суждено остаться в полном одиночестве, без близких друзей и знакомых? Только прислуга появлялась в его холостяцкой квартире. Ей он и завещал все свое имущество, за исключением книг. Свою богатую библиотеку Кублицкий завещал Полонскому. Узнав об этом, Яков Петрович с благодарностью подумал: «А ведь он действительно помнил обо мне в последние дни своей жизни. Что же я, бессердечный, не разыскал его, не навестил?..»

Но что толку теперь было казнить себя? Что прошло - не воротишь. В теперешнем своем состоянии поехать в Москву Полонский не мог. Перевезти библиотеку Кублицкого в Петербург не представлялось возможным, и ее пришлось при содействии А.Н. Островского продать Обществу драматических писателей в Москве...

Полонские снова сменили местожительство — переехали в дом № 9 (квартира № 16) по Ивановской улице, на углу с Кабинетской.

«Когда я жил в одном здании с нашим Комитетом (Комитет иностранной цензуры располагался в доме № 7 по Обуховскому проспекту. - А.П.), писал Полонский Тургеневу, - я обыкновенно посылал на почту комитетского сторожа (если нужно было послать какую-нибудь посылку). Давал ему за это на водку - он приносил мне с почты квитанцию, и я был спокоен.

Теперь не то - сторожа у меня под рукою нет - я никуда не выхожу (нога не пускает), жена каждое утро занята с детьми и тоже не всегда здорова. Горничная безграмотная, и послать на почту посылку оказывается весьма и весьма затруднительно».

Воспоминания юности не давали покоя, и Полонский засел за роман «Дешевый город», сюжетом для которого послужило его давнее пребывание в Одессе. Своим замыслом, как уже повелось, он поделился с Тургеневым, и тот ответил в письме из Парижа от 14 (26) октября 1874 года: «Вести о твоем здоровье меня огорчают; но зато я радуюсь тому, что ты принялся за работу - хоть и прозаическую, т.е. за прозу. Почему-то мне кажется, что она тебе удастся».

В романе «Дешевый город» главный герой Елатомский читает в старом журнале первую повесть Тургенева «Андрей Колосов». Очевидно, Полонский хотел этим фактом показать популярность произведений друга в России. Но Тургенев считал, что «Андрей Колосов», опубликованный в «Отечественных записках» еще в 1844 году, прошел незаметно и что подобных вещей молодежь не читает...

В письме от 30 декабря 1876 (11 января 1877) года Тургенев писал Полонскому: «А что нам скверно и томно и бедно живется... этого уже переделать нельзя: это зарок, положенный пока на всю Россию, - и делился своими мыслями о молодежи: - Ты жалуешься, что ты не видишь молодых людей... Любезный друг, они сами себя не видят - и бродят ощупью в темноте. Но я не отчаиваюсь: они выберутся... хотя и им не предстоит срывать розы и нежиться».

Роман «Дешевый город» увидел свет на страницах журнала «Вестник Европы» в 1879 году, где он публиковался с продолжением в пяти номерах.

В январе 1876 года Достоевский опубликовал «Дневник писателя». Читающая публика набросилась на «Дневник...», как изголодавшаяся по добротной пище домашняя животина. В Петербурге за четыре дня было раскуплено 3000 экземпляров. Полонский жадно принялся за чтение и сделал для себя маленькое открытие: многие мысли и рассуждения Достоевского были ему очень близки. Особенно понравилась приведенная Федором Михайловичем турецкая пословица: «Если ты направился к цели и станешь дорогою останавливаться, чтобы швырять камнями во всякую лающую на тебя собаку, то никогда не дойдешь до цели». Это было особенно созвучно размышлениям Полонского о своем творчестве и частых нападках критиков. 4 февраля 1876 года он отправил Достоевскому письмо:

«Многоуважаемый Федор Михайлович.
Только прочел январский № Вашего дневника - и загорелось во мне сильное желание побывать у Вас и с Вами побеседовать; но уйти из дому мне мешают ноги - опять распухло левое колено, опять я прикладываю к нему холодные компрессы, опять мажу йодом, и опять не пускают меня шляться по лестницам (а я люблю шляться по лестницам - это моцион, весьма полезный для писателей, осужденных жить в петербургском климате).

А как хотите, читая дневник Ваш, я волей-неволей должен был почувствовать, что мы с Вами дети одного и того же поколения, т. что если бы мы разглядели те нравственные нити, которые связуют нас, мы не поддались бы тому духу розни или нравственного распадения, который нет-нет да и подскажет на ухо: видеться хорошо, а не видеться еще лучше. В вашем дневнике есть одно достоинство, которое, чего доброго, не понравится нашей читающей публике: в нем есть ум и серьезность».

Достоевский в тот же день написал Полонскому ответ, в котором сердечно поблагодарил приятеля за добрые слова о его «Дневнике писателя», извинился, что месяца три не навещал Якова Петровича, пообещал зайти к нему на днях и сделал многозначительную приписку: «Да кем же нам и быть, как не одинакового пошиба людьми?»

Усталая, мятущаяся в студеном холоде петербургской литературной и общественной жизни, душа Якова Петровича оттаяла.

За годы работы в Комитете иностранной цензуры в должности младшего цензора он приобрел немалый опыт, и ему не раз предоставлялась возможность получить повышение по службе и занять должность старшего цензора. Однако Яков Петрович главным в своей жизни считал литературное творчество, а потому не горел желанием шаг за шагом подниматься по служебной лестнице, как это делали иные, которые карабкались вверх, давя и толкая друг друга, - ему было довольно и того, чем он занимался. Причина была проста: младший цензор мог являться на службу один раз в неделю, а публикации и книги для чтения забирать на дом. Это не связывало руки и позволяло Полонскому заниматься литературным трудом. Старший цензор обязан был являться на службу ежедневно, что для поэта было крайне нежелательно, хотя и сулило значительную прибавку в жаловании.

Тем не менее 7 апреля 1876 года Полонский был произведен в чин действительного статского советника, что, согласно «Табели о рангах», соответствовало воинском званию генерал-майора или контр-адмирала и требовало обращаться к лицу, носящему этот чин, со словами: «Ваше превосходительство». Тогда же Яков Петрович написал иронические стихи:

С бюрократических вершин
Бог весть за что слетел ко мне ненужный чин.
Превосходительство дает ли превосходство?
Вопрос решенный - не дает.
Так знай же, Муза, наперед,
Что без свободы - благородства
Я никогда не признавал
И что на службе идеалам
Я никогда не буду генералом.

Действительно, внутренняя свобода для поэта была необходимым условием творчества и - более того! - существования. А о царском правительстве той поры Полонский был невысокого мнения. «Оно не может
ни стать во главе общественного мнения - стать руководителем народного чувства, - ни подавить его железной николаевской рукой... - записал он в дневнике. - Царь никогда ничего не знает. Всякая бумага, которая идет к нему, проходит через цензуру министерства и никогда не доходит до него в целости, т.е. без выпусков и переделок.

- Но неужели же царь не читает русских газет и журналов?

- Ничего. Для него делаются выписки - с выбором...

Насчет окружающих нашего государя и великих князей я слышал вот что от покойного Тютчева.

Они только и могут говорить с теми, к кому привыкли, - с новыми лицами им жутко и неловко. Они воспитываются в своей дворцовой среде, как в оранжерее, и свежего воздуха не любят - как экзотические растения...

Все это Тютчев говорил мне после того, как услыхал от императора жалобу, что людей нет».

Полонский доверял дневнику свои достаточно резкие суждения, которые никогда не посмел бы высказать на публике: «На днях, сказал мне Григорович, виделся он с одним из придворных Аничкова дворца, и, когда говорил с ним о печальном положении России, придворный сказал ему:

- Вот погодите, Александр III все возьмет в ежовые рукавицы и все подтянет.

- Что ж он сделает? - спрашивает его Григорович.

- Он стеснит теперешнюю свободу. Хорошо пророчество, нечего сказать!

... Никто не чувствует себя свободным - а нам угрожают не карою зла, а стеснением свободы. По мнению Григоровича, для России еще нужна палка Петра I и его железная воля - не для стеснения свободы, а для обуздания чиновничьего и дворцового произвола, разграбления казны...»

И еще одна запись из дневника Полонского: «...Вчера вечером принесли мне на просмотр выписку из высочайше одобренного журнала особого совещания по вопросу "О причинах, препятствующих положить предел усиливающейся противоправительственной агитации, и мерах, кои полезно было бы принять к ее ослаблению".

Записка, конечно, составлена нашими государственными людьми, и, когда я читал ее, я думал, что ее составили дети под руководством своих гувернеров - до такой степени она пуста и несостоятельна.
Наши государственные люди видят вред в распространении образования в России и, чтоб убить социализм, придумывают средство - ограничить число учеников, т.е. хотят подлить масла в огонь! О слепцы!О маленькие люди, которые хотят остановить поток идей и силу всесокрушающего времени!»

Вот таков он был - государственный служащий, благодушный младший цензор Полонский!