Тургенев по своей доброте раздал прилегающие к усадебному дому десятины земли некоторым бывшим дворовым, семейному доктору и другим местным жителям. Но со временем хозяину Спасского пришлось пожалеть о том, что он не выделил крестьянам участки где-нибудь на окраинах своих владений, поскольку новоявленные землевладельцы стали теснить его, и вскоре все тропинки, ведущие к прудам и полянам, оказались перегороженными.

Как-то поутру Тургенев отправился к своему любимому колодцу, чтобы напиться из него воды, славящейся на всю округу чистотой и прозрачностью, и вернулся ни с чем: увидеть-то колодец он увидел, а вот пройти к нему не смог... К счастью, колодец оказался в границах земли, отошедшей к престарелому Захару Балашову, бывшему камердинеру Ивана Сергеевича. Захар, добрейшей души человек, узнав о случившемся недоразумении, посоветовал управляющему имением Н.А. Щепкину проложить к колодцу через топкое место песчаную насыпь и построить мостки с перильцами, чтобы Иван Сергеевич мог приходить к старому колодцу и пить любимую воду.

Местные крестьяне относились к Тургеневу с уважением, но барин, живший, в основном, вдали от родных мест, мало мог сделать для них полезного.

В местную церковь ходили только старики, старухи да бабы с грудными детьми. Мужики к церкви относились с подозрением, православных праздников не справляли, зато придумывали собственные праздники, и таких насчитывалось до пятидесяти в год. По таким праздникам крестьяне пропивали все, что можно, причем водку наряду с мужиками пили и девки. Даже малолетних приучали пить.

По словам местного священника, во всем Спасском едва ли нашлось бы двое грамотных, а писать и вовсе не умел никто. В сельской школе не было ни одной девочки, что касается мальчиков - так и они мало чему учились. Свои азбуки рвали на папиросы и не одолевали даже азов грамоты.

Дикость была повсеместной. О здоровье крестьян и говорить не приходилось. Репетитор Полонских студент Коцын по своей охоте взялся лечить местных крестьян и вскоре заслужил их доверие. Школа, пустующая летом, превратилась в больничную приемную и аптеку, куда каждое утро приходили и приезжали больные крестьяне. Иногда больных привозили за пятнадцать-двадцать верст. Студент-медик завоевал славу «лекаря». Как вспоминал Полонский, «Коцын, еврей по происхождению, даже с богатых мужиков, когда они ему совали в руку деньги, ничего не брал, да к тому же это был, очевидно, медик по призванию. Вне уроков, и утром, и за обеденным столом, и за вечерним чаем, он только и говорил, что о своих больных - никакого иного разговора у него с нами или с Тургеневым и не было».

Жозефина Антоновна Полонская тоже, по мере своих знаний, помогала студенту-медику лечить крестьянских детей.

Как-то раз она вместе с Тургеневым отправилась за покупками в Мценск, оттуда по железной дороге - в Орел. Среди всего прочего они закупили по заказу Коцына некоторые медикаменты, в том числе и оспенную материю. Нужно было делать прививки крестьянским детям, а чем? Да и кто мог это сделать?

Видя такое плачевное положение дел, Тургенев решил открыть в имении богадельню, серьезно заняться школой, для которой он рекомендовал молодую учительницу. Для того чтобы местные крестьяне не оставались без медицинской помощи, он велел выдавать 200 рублей в год тому из мценских врачей, который согласился бы лечить спасских больных. Обо всем этих планах Иван Сергеевич, уже уехав во Францию, писал Жозефине Антоновне Полонской. К сожалению, тяжелая болезнь писателя помешала осуществить задуманное...

В разговорах писателей не раз заходила речь о судьбе крестьян после отмены крепостного права. «Судя по всему, что рассказывал Тургенев о русских крестьянах, он был далеко от них не в восторге, -свидетельствовал Полонский, - но Иван Сергеевич судил о народе только по тем образчикам, которые встречал он у себя в Спасском, да в степных имениях Орловской и Тульской губерний. Он никогда по России не путешествовал, он не знал и сотой доли всей России и только по необычайной своей проницательности многое в ней угадывал; но ничто его так не приводило в негодование, как модная мысль, что мы должны учиться у народа. - Учить его, - говорил он, - это я понимаю, а учиться! чему учиться? - Русский простой мужик, -уже позднее говорил мне Тургенев, - вовсе не так и жалостлив, как его описывают, да и не может он никого так любить, потому что он и к самому себе равнодушен. На его месте всякий - и француз, и немец, и испанец, и всякий был бы безжалостен...

- Удивительно! - продолжал Тургенев, - в России все наоборот, все не так, как за границей. Там чем плодороднее почва, тем богаче жители, а у нас - чем она плодороднее, тем они беднее, а чем хуже, тем богаче. Там, чем добрее, честнее и щедрее владелец, тем более его уважают, ценят и любят; здесь же, напротив, чем он лучше - тем ему хуже, и тем недружелюбнее, тем подозрительнее к нему относятся.
Недаром для Ивана Сергеевича, по его собственному признанию, русский народ был чем-то вроде сфинкса или загадки».

Яков Петрович слушал эти рассуждения друга, и ему становилось горько оттого, что вот и многомудрый Тургенев рассуждает о русском народе как бы со стороны, не понимая ни нужд его, ни забот. Иван Сергеевич даже и не задумывался о том, что и живет-то он в далеком Париже - причем живет достаточно богато! - только благодаря получаемым доходам с поместья и тяжкому труду этого самого народа, бедного, безграмотного, забитого...

Полонский не хотел вступать в спор с Тургеневым, будучи заранее уверенным в том, что друг его не поймет или сделает вид, что не понял. У Якова Петровича собственного имения не было, и потому все рассуждения писателей-помещиков, Тургенева или графа Толстого, о русском народе казались ему надуманными и не совсем искренними...