В отличие от своего друга, Полонский летом заниматься литературным творчеством не любил. «Лето в России так коротко и так незаметно проходит, что сидеть да макать перо в чернильницу в то время, как птицы поют, пахнет сеном или цветами и наступают теплые, прозрачно-розовые сумерки, для меня было всегда тяжело и незавлекательно...» - признавался Яков Петрович. Летней порой он обычно накапливал в душе впечатления, которые потом выплескивались на бумагу.

Долгие беседы писателей, их споры о литературе и философии занимали в Спасском немалое время. «Философские убеждения Тургенева и направление его ума имели характер более или менее положительный, -отмечал Полонский, - и под конец жизни его носили на себе отпечаток пессимизма. Хотя он и был в юности поклонником Гегеля, отвлеченные понятия, философские термины давно уже были ему не по сердцу... Так, например, он любил слово: «природа» и часто употреблял его и терпеть не мог слова «материя»; просто не хотел признавать в нем никакого особенного содержания или особенного оттенка того же понятия о природе.

- Я не видел, - спорил он, - и ты не видал материи - на кой же ляд я буду задумываться над этим словом.

И так как в этом не сходились наши воззрения, я отстаивал слова: «материя», «сущность», «абсолютная истина» и проч., и проч.».

Когда Тургенев опубликовал рассказы «Собака», «Странная история» и фантазию «Призраки», критика напала на него как на страшного мистика, верящего в таинственные и необъяснимые явления. Полонский же утверждал, что это мнение критиков глубоко ошибочно, и приводил слова Тургенева: «Не приведение страшно, а страшно ничтожество нашей жизни...»

«Чем ближе подходило время к августу, - сетовал Полонский, - тем все более и более какая-то меланхолическая грустная струнка звучала в душе и словах Ивана Сергеевича».

Великий писатель все чаще задумывался о смерти. Невеселые мысли навевало и предосеннее ненастье. Обитатели Спасского все дольше засиживались по вечерам и все позднее вставали...

Однажды ночью, когда Яков Петрович, окончив записи, собирался ложиться спать, а Жозефина Антоновна писала письмо, неожиданно к ним в дверь постучался Тургенев.

Полонский так описывал этот эпизод: «С выражением не то испуга, не то удивленья, он вошел к нам в своей коричневой куртке и говорит: что за чудо! стучится ко мне в окно какая-то птичка, так и бьется в стекло. Что делать?Жена моя пошла с ним в его кабинет и минут через пять приносит в руках своих маленькую птичку, гораздо меньше воробья, с черными, очень умными глазками. Птичка эта тотчас же влетела в комнату, как только открыли окошко; сначала не давалась в руки, но потом, когда ее поймали, очень скоро успокоилась, только поворачивала головку и поглядывала то на Тургенева, то на жену мою. Какая это птичка - Тургенев не мог сказать; он знал только, что птички эти появляются в Спасском перед осенью. Он уже видел их несколько в цветниках на тычинках перед террасой, и, как он заметил, это пророчило раннюю осень.

Птичку посадили в корзину, и она уселась в ней точно в собственном своем гнездышке, не обнаруживая ни беспокойства, ни недоверия... На другой день, когда проснулись дети, корзинка эта была вынесена на террасу, и гостья-птичка выпущена на свободу. Помню, как она взвилась, полетела по направлению к церкви и потонула в сыром утреннем воздухе.

- Вот полетела на волю, - сказал Тургенев, - а какой-нибудь копчик или ястреб скогтит ее и съест.

В этом посещении птички Иван Сергеевич готов был видеть нечто таинственное.

- Впрочем, - сказал он, - все так называемое таинственное никогда не относится в жизни человеческой к чему-нибудь важному и всегда сопровождается пустяками».

По народному поверью, если птица бьется в стекло - жди несчастья. Тургенев, очевидно, знал об этом. (Не потому ли он и пришел в комнату Полонских, ища успокоения от навязчивых темных мыслей при виде птички?) Не знал он другого: этот его приезд на родину будет последним.

Тургенев хандрил и как-то стал жаловаться Полонскому на то, что его череп с детства плохо сросся:

- Чего тут ждать, когда на самом темени провал. Приложи ладонь - и ты сам увидишь. Ох, плохо, плохо!

- Что плохо?

- Жить плохо, пора умирать!

Эту фразу, по свидетельству Полонского, Иван Сергеевич часто повторял себе под нос в последние дни пребывания в Спасском.

Полонский оставил удивительно лиричное описание августовских дней в Спасском, когда хозяин имения, словно птица перед отлетом, прощался с родным домом и милой сердцу округой, погрустневшей в предосенние дни: «В немногие хорошие дни, когда ветер подувал с востока, теплый и мягкий, а пестрые, тупые крылья низко пролетавших сорок мелькали на солнце, Тургенев просыпался рано и уходил к пруду посидеть на своей любимой скамеечке. Раз проснулся он до зари и, как поэт, передавал мне свои впечатления того, что он видел и слышал: какие птицы проснулись раньше, до восхода солнца, какие голоса подавали, как перекликались и как постепенно все эти птичьи напевы сливались в один хор, ни с чем не сравнимый, непередаваемый никакою человеческой музыкой... Если бы было возможно повторить слово в слово то, что говорил Тургенев, вы бы прочли одно из самых поэтических описаний - так глубоко он чувствовал природу и так был рад, что в кои-то веки, на ранней заре, в чудесную погоду, был свидетелем ее пробуждения...»