В 1881 году в Москве вышел в свет сборник стихотворений Полонского «На закате», в котором отчетливо звучали размышления автора о мимолетности человеческого счастья и печальные мотивы смерти.
25 июня 1882 года случилось трагическое событие, которое потрясло всю Россию: в Москве, при странных обстоятельствах, после ужина с немкой - кокоткой Вандой - скончался прославленный герой Михаил Дмитриевич Скобелев. «Белый генерал» - так звали его солдаты за то, что полководец перед боем обряжался в белый парадный мундир, приказывал подать белого коня и сам вел войска в атаку.
Полонский писал о выдающемся русском полководце:
Казалось, русская природа
Его из меди отлила
И в руки меч ему дала
Во славу русского народа.
Весть о смерти прославленного героя никого не оставила равнодушным. Император Александр III писал в те дни: «Потеря для Русской армии трудно заменимая...» Погрузилась в траур и Болгария - братья-славяне почитали М.Д. Скобелева как национального героя, освободившего страну от пятивекового турецкого владычества.
Яков Петрович Полонский глубоко переживал смерть Скобелева, который, по сути дела, был его земляком (в Раненбургском уезде Рязанской губернии находилось родовое имение Скобелевых Спасское-Заборово, куда обычно семья приезжала на лето). Поэт выразил свои чувства в пронзительно-скорбных строках:
Зачем толпой стоит народ?
Чего в безмолвии он ждет?
В чем горе, в чем недоуменье?
Не крепость пала, не сраженье
Проиграно, - пал Скобелев! Не стало
Той силы, что была страшней
Врагу десятка крепостей...
Той силы, что богатырей
Нам сказочных напоминала.
Яков Петрович Полонский, всю жизнь отдавший служению русской литературе, никогда не противопоставлял поэзию основательным знаниям, науке, напротив, - для него сама поэзия была областью знания.
Когда в 1883 году Полонский редактировал стихотворения Бенедиктова, он сразу отметил недостаток общих знаний и образования кумира юношеских лет, откуда проистекал узкий взгляд автора на жизнь и поверхностность его суждений. «Жаль, что Бенедиктов не поступил в университет, - писал Полонский, - так как едва ли не в одних наших университетах, даже в то время, мелькали искорки кой-каких идей, - во всяком случае, взгляды на науку и жизнь были шире и требовательнее... Мы говорим жаль, потому что Бенедиктов, как литературный деятель, несмотря на все способности и поэтический дар, остался без всякого заметного влияния на развитие нашего мыслящего общества».
На закате своих лет, в конце XIX столетия, Полонскому довелось столкнуться с декадансом - новым явлением в литературе и искусстве, характеризующимся кризисными, упадочническими настроениями. Поэту подобные настроения были чужды. «На меня глядят, - признавался он, - как на одного из последних могикан, потому что я не декадент и не символист». Новый, «серебряный», век поэзии уже вторгался в русскую литературу и искусство, а Полонский, словно страж российской словесности, оказался на порубежье между ее «золотым» веком и «серебряным».
Яков Петрович с удивлением и недоумением читал в журналах стихи начинающих поэтов, в которых то и дело проявлялись мучительные размышления о жизни и смерти, о существовании Бога, нередко звучали мотивы тоски и безысходности. Ну откуда такое у молодых, только начавших жить людей? Откуда их темные мысли? И почему они называют себя «детьми ночи», как, скажем, некто Мережковский?
Устремляя наши очи
На бледнеющий восток,
Дети скорби, дети ночи,
Ждем, придет ли наш пророк.
О каком пророке ведут речь эти юные «дети скорби»? Полонский отправил поэту-символисту Д.С. Мережковскому довольно сердитое письмо, в котором не без иронии сообщал: «Сейчас прочел Ваше удивительное стихотворение «Не надо желаний»... Стихи... ближе всего подходят к моей старости, из чего я заключаю, что Вы уже состарились, несмотря на Ваши молодые годы, так же бесстрастны, как и я. Бедные женщины!.. Придется им довольствоваться нашей похотью или развратом и в этом пороке находить красоту вместо безобразия, ибо только то и прекрасно, что страшно как смерть... Если же и эти безумства Вас не удовлетворяют, - ступайте в дом сумасшедших - там найдете Вы и пророков, и жалких мечтателей, и свихнувшихся философов, проповедников самого грубого... эгоизма...»
В.Л. Боровиковский. Портрет М.П. Лопухиной
Полонский болезненно ощущал, что его век уходит, а кто придет на смену русским классикам - пока оставалось загадкой. Даже в стихах о любви поэт ощущает тяжесть прожитых лет и остуду чувств:
Когда, заботами иль злобой дня волнуем,
На твой горячий поцелуй
Не отвечаю я таким же поцелуем -
Не упрекай и не ревнуй.
……………………………………….
Не изменю тебе; но если ты изменишь
И, оклеветанная вновь,
Поймешь, как трудно жить, ты вспомнишь, ты оценишь
Мою холодную любовь.
На любовь поэт смотрел с высоты своего возраста, понимая, что в мире нет ничего вечного, за исключением души и, может быть, искусства. «В одном семейном доме в Москве он увидел поразительный женский портрет (это был портрет Лопухиной работы Боровиковского), писал С.С. Тхоржевский. - Полонский восхищался им и попросил владелицу прислать ему в Петербург фотографический снимок с этой картины. Фотография была прислана в письме».
В ответ Полонский послал свое стихотворение, помеченное январем 1885 года:
Она давно прошла, и нет уже тех глаз,
И той улыбки нет, что молча выражали
Страданье - тень любви, и мысли - тень печали.
Но красоту ее Боровиковский спас.
Так часть души ее от нас не улетела,
И будет этот взгляд и эта прелесть тела
К ней равнодушное потомство привлекать,
Уча его любить, страдать, прощать, молчать.
Стихотворение это было опубликовано без названия лишь в 1913 году, к «Русских ведомостях», позже оно публиковалось с заголовком «К портрету М.И. Лопухиной», впоследствии - «К портрету».
Когда в 1797 году выдающийся художник В.Л. Боровиковский писал портрет восемнадцатилетней красавицы Марии, она еще носила девичью фамилию Толстая и сменила ее лишь при замужестве в 1801 году. 11о в историю искусства это полотно вошло как «Портрет М.И. Лопухиной». Но суть не в названии - суть в том, что, по мысли Полонского, истинная красота, запечатленная художником, может пережить века.
...Полонский как-то вспомнил о пушкинском портфеле, подаренном ему братом великого поэта Львом Сергеевичем Пушкиным. Хватился его искать - но, к своему огорчению, не нашел. «Лев Пушкин не раз пророчил мне славу на поэтическом поприще, - даже подарил мне портфель своего покойного брата Александра, - записал Полонский в августе 1886 года в своем дневнике. - Портфель этот был со мной в Тифлисе и куда-то девался - не могу себе представить! Неужели я его кому-нибудь отдал! Впрочем, все может быть - мое тогдашнее равнодушие к вещам, от кого бы они ни были, было феноменальное, я же очень порядочный растеряха...»
Действительно, Яков Петрович был человеком рассеянным, а с годами его рассеянность еще более увеличилась. Случалось, что он выходил на улицу в домашнем халате вместо пальто, что вызывало шутки его друзей и знакомых. Григорович шутил: «Вчера Яков 11етрович, ложась спать, положил костыль в постель, а сам стал в угол и прислонился».
В литературных кругах рассеянность Полонского давно уже стала притчей во языцех. Часто цитировали экспромт В.А. Величко:
Он так рассеян вдруг бывал,
Что иногда, как спать ложился,
Он потушить жену стремился
И крепко лампу обнимал.
Яков Петрович на шутки не обижался - какая уж тут обида, если он и вправду часто витал мыслями где-то далеко и не замечал окружающего...
Осенью 1883 года Полонские сняли квартиру в доме № 26 по улице Знаменской, на ее пересечении с Бассейной, на пятом этаже. Окна кабинета писателя выходили на солнечную сторону, и хотя бы это его радовало.
На службу в Комитет иностранной цензуры теперь Полонский ездил раз в неделю на извозчике. После смерти Тютчева председателем комитета был назначен князь Павел Петрович Вяземский, сын известного поэта, затем - А.Н. Майков, работавший здесь с 1852 года.
Цензор Н. Мардарьев впоследствии вспоминал: «Я начал службу в петербургском комитете иностранной цензуры в 1886 году.
В то время состав комитета иностранной цензуры блистал известными литературными именами. Председателем комитета был А.Н. Майков, цензорами — Я.П. Полонский, известный в то время романист граф Салиас, А.С. Любовников, известный своими переводами с иностранных языков.
А.Н. Майков - седенький, небольшого роста старичок, всегда спокойный, тихий, - являлся в комитет обыкновенно раз в неделю на заседания...
Полную противоположность А.Н. Майкову представлял собою Я.П. Полонский. Как сейчас помню грузную фигуру Якова Петровича, его мощный, несколько грубый голос, его добродушную улыбку.
Аполлон Николаевич положительно терялся на заседаниях комитета в присутствии вечно шумливого, постоянно что-нибудь или кого-нибудь громящего Якова Петровича.
Яков Петрович, как и все цензоры, не заседавшие отделениями в комитете, являлся к нам один раз в неделю на заседания, на которых коллегиально рассматривались их рапорты по прочитанным ими иностранных книгам. Появление Якова Петровича в комитете обыкновенно привлекало к себе всеобщее внимание. Несмотря на отдаленность нашего отделения от швейцарской, мы уже слышали мощный голос Якова Петровича, когда он только еще снимал с себя пальто или шубу и беседовал с курьером Павлом. Затем с шумом раскрывалась дверь, и Яков Петрович, постукивая костылём (вследствие костоеда на ноге), басил: «Здравствуйте, господа», - и на ходу уже рассказывал что-нибудь, нарушая тишину и спокойствие, царившие обычно в комитете.
А.Н. Майков
И мы, сослуживцы, не ограничивались простым ответом на приветствие Якова Петровича, а как-то невольно срывались с мест и спешили к нему пожать руку и послушать его рассказ.
Как я уже говорил, Яков Петрович вечно что-нибудь или кого-нибудь разносил и громил, хотя это не мешало ему быть очень добродушным и отзывчивым человеком. При каждом появлении в комитете он находил сообщить нам что-нибудь интересное, говорил о каком-нибудь факте или явлении русской или иностранной жизни, вычитанном им в газетах или почерпнутом из какого-либо иного источника и составлявшем злобу дня, - и тут уже доставалось от Якова Петровича на орехи кому следует, - кто бы он ни был.
Через несколько минут мы слышали голос Якова Петровича уже из других отделений комитета, а затем он гремел в зале заседаний, во время рассмотрения цензорских рапортов о прочитанных книгах.
В качестве цензора Яков Петрович был большим сторонником свободы обращения в русском обществе произведений иностранной литературы. И его рапорты о прочитанных книгах очень редко кончались стереотипным заключением: «В виду всего этого, я нахожу, что означенное сочинение следует запретить к обращению в России». Такого свободного взгляда держался он и в отношении выдачи запрещенных книг по прошениям.
«Выдать», - гудел обыкновенно голос Якова Петровича».
На заседаниях комитета, по воспоминаниям одного из очевидцев, «Яков Петрович скучал, и его сослуживцы, пользуясь его привычкою постоянно чертить и рисовать, зачастую подкладывали ему листы с чернильными пятнами, которые Яков Петрович зарисовывал, вводя эти пятна в общий рисунок».
Цензор Н. Мардарьев в своих воспоминаниях приводит такой эпизод. Когда в Криворожье начался промышленный бум, в это некогда тихое местечко Херсонской губернии понаехало много предпринимателей, инженеров, техников, рабочих... Народ был разный, немало было и таких, кто был не прочь разжиться на «свежих дрожжах». Родственник Мардарьева, имевший нотариальную контору в Кривом Роге, прислал ему корреспонденцию, разоблачающую некоторые неблаговидные дела и злоупотребления местных промышленных воротил. При первом же удобном случае Мардарьев обратился к своему сослуживцу Полонскому с просьбой помочь опубликовать обличительную статью родственника. Яков Петрович был в дружеских отношениях с издателем газеты «Новое время» П.А. Гайдебуровым. В это издание он и определил критическую статью из Кривого Рога, а потом родственник Мардарьева стал присылать в Петербург и другие острые материалы для «Нового времени».
Своему дневнику Полонский доверял мысли по поводу работы в цензурном комитете: «...Высшие сферы считают меня либералом, чуть не красным, а господа литераторы и журналисты - слугою правительства, потому что я ношу ненавистное имя цензора, хотя я в 100 раз менее строгий цензор, чем эти самые редакторы и издатели, - и то, что пропускается мною в иностранных книгах, они сами будут вычеркивать из боязни предостережений или просто из личных соображений».