28 января 1889 года праздновалось пятидесятилетие литературной деятельности А.А. Фета, хотя сам поэт чувствовал, что его творчество не знакомо широкому кругу читателей.

Полонский посвятил этому событию стихотворение, написанное торжественным гекзаметром:

Ночи текли - звезды трепетно в бездну лучи свои сеяли...
Капали слезы, - рыдала любовь; и алел
Жаркий рассвет, и те грезы, что в сердце мы тайно лелеяли,
Трель соловья разносила - и бурей шумел
Моря сердитого вал - думы зрели, и - реяли
Серьге чайки...
Игру эту боги затеяли;
В их мировую игру Фет замешался и пел...

Полонский и Фет были разными по складу характера людьми, но это не мешало им поддерживать дружеские отношения, поскольку оба чувствовали между собой глубокую духовную и творческую связь. «Как ты ни стараешься выставить меня своим нравственным противником, - писал Фет Полонскому 12 августа 1888 года, - я с восторгом вижу, что мы принадлежим с тобою к одному и тому же разряду людей, не ожидающих, чтобы блага земные, добываемые усиленным умственным и физическим преемственным трудом, неизвестно откуда сами прыгали в рот, как галушки - гоголевскому Пасюку».

Афанасий Фет высоко ценил незлобивый характер и поэтический талант друга. В письме от 30 июля 1846 года, когда Полонский, выпустив два сборника стихотворений, стоял у начала поэтического пути, Фет с юношеской непосредственностью признавался: «...Я скажу тебе откровенно, что я люблю тот образ, который ты в настоящее время создаешь передо мною твоею жизнью. Да, твоя натура истинно поэтическая, и потому-то для тебя так трудно было устроиться до сих пор... Что же касается до тебя, то я люблю тебя за твой талант и, как я уже сказал, за твою поэтически наивную природу».

Сравнивая свою поэзию с лирикой Фета, Полонский писал ему: «У твоей музы - идеальное солнце, для моей - самое обыкновенное, вон то самое, на которое я теперь страшно злюсь, за то, что оно плохо светит и заставляет меня в час пополудни зажигать лампу... По твоим стихам невозможно написать твоей биографии, и даже намекать на события твоей жизни... По моим стихам можно проследить всю мою жизнь... Ясно, что мой духовный, внутренний мир далеко не играет такой первенствующей роли, как твой, озаренный радужными лучами идеального солнца».

Иного мнения о творчестве Фета придерживался М.Е. Салтыков-Щедрин. «Поэтическую трапезу г. Фета, за весьма редкими исключениями, составляют: вечер весенний, вечер летний, вечер зимний, утро весеннее, утро летнее, утро зимнее; затем: кончик ножки, душистый локон и прекрасные плечи, - писал он в 1863 году. - Понятно, что такими кушаниями не объешься, какие бы соусы к ним ни придумывались». В 1870-е годы Салтыков-Щедрин как будто сожалел о том, что не слышно лиры Фета, и с иронией писал: «Да, прискорбно, что уже не видится тех восторженных движений души, которые заставляли человека забираться в ночное время в сады и парки, перелезать через заборы и изгороди, выскакивать из окошек, дрожать по целым часам на холоде и дожде, обжигать руки в крапиве, словом, производить тысячи мучительных операций — для чего? - для того только, чтоб иметь несколько минут сладостного разговора с любимой женщиной, при трепетном мерцании луны, среди задумчиво рокочущих старых лип, а иногда (ежели любящие не боятся простуды) и на берегу заглохшего, тихо дремлющего пруда. Что за ощущения испытывались среди чарующей обстановки!»

Салтыков-Щедрин считал, что лирика Фета чужда запросам современности и считал его «запоздалым» поэтом из прошлого.

Подобных взглядов придерживался и Писарев, который ставил Фета рядом с Полонским и другими поэтами «чистого искусства»: «Им доступны только маленькие треволнения их собственного узенького психического мира: как дрогнуло сердце при взгляде на такую-то женщину, как сделалось грустно при такой-то разлуке, что шевельнулось в груди при воспоминании о такой-то минуте, - все это описано, может быть, и верно, все это выходит иногда очень мило, только уж больно мелко; кому до этого дело и кому охота вооружаться терпением и микроскопом, чтобы через несколько десятков стихотворений следить за тем, каким манером любят свою возлюбленную г. Фет, или г. Мей, или г. Полонский? Поучитесь-ка лучше, гг. лирики, почитайте да подумайте! Ведь нельзя, называя себя русским поэтом, не знать того, что наша эпоха занята интересами, идеями, вопросами гораздо пошире, поглубже и поважнее ваших любовных похождений и нежных чувствований». Критик-демократ словно напрочь отвергал всяческие человеческие отношения, кроме общего стремления к свободе, понимаемого, впрочем, каждым по-своему. Однако время показало, что «чувственная лирика» поэтов «чистого искусства» способна пережить столетия.
Фет мало обращал внимания на суровые нападки критиков и 26 октября 1888 года писал Полонскому: «Живи мы с тобою хотя бы только в одном городе, то должны бы обязательно читать друг другу каждое новое лирическое стихотворение, и каждый из нас должен бы иметь право в известных условиях вырвать из рук певца его надтреснутую балалайку и треснуть ею певца по голове со словами: "Из чего, мол, ты бьешься. - Старого Фета и Полонского тебе не перепеть. Это дудки. У тех в стихах (Фет имел в виду себя и Полонского. -А.П.) всегда останется та утренняя роса молодости, которую никакими косметиками не подделаешь"».

Свою позицию о поэзии как «чистом искусстве» Фет высказал в рецензии на стихотворения Тютчева, опубликованной в февральской книжке журнала «Русское слово» за 1859 год. «У всякого предмета - тысячи сторон... - писал он. - Но в том и дело, что художнику дорога только одна сторона предмета: их красота, точно так же, как математику дороги их очертания или численность... Дайте нам прежде в поэте его зоркость в отношении к красоте, а остальное на заднем плане... Можно быть величайшим художником-ПОЭТОМ, не будучи мыслителем в смысле житейском или философском».

Литературовед П.А. Орлов характеризовал творчество Фета следующим образом: «Нетерпимость ко всему, кроме красивого, приводила Фета к резкому ограничению реалистического искусства, к отказу от изображения теневых и даже повседневных сторон действительности. Поэтические зарисовки Фета всегда подчеркнуто праздничны, изящны за счет шинельного отбора из всего многообразия мира только того, что красиво, что ласкает глаз. Там же, где действительность мало соответствовала вкусам поэта, на помощь приходила творческая фантазия автора, преображавшая мир в соответствии с его идеалами».

Отношение Полонского к поэтическому творчеству было более демократичным, тематика его произведений гораздо шире, а их исторический срез - глубже. Полонский рисовал действительность такой, какая она есть, иногда отвлекаясь на нечто фантастическое, но не бессознательное. «Изящное должно проистекать из стройного согласия истины, добра и красоты... - утверждал он. - Всякий истинный писатель должен образовать ум свой полезными знаниями, иметь сердце, преисполненное чувствительности и... руководствоваться правилами очищенного вкуса». В статье о стихотворениях Мея, опубликованной в 1859 году в январской книжке журнала «Русское слово», Полонский высказывал такую мысль: «Каждый поэт, на какой бы ступени творчества он ни стоял, должен быть велик, т.е. по идеям своим стоять там, куда другие с трудом добираются, и видеть все в истинном свете».

У Фета на этот счет были иные представления. Однако при всей несхожести характеров и взглядов на поэтическое творчество друзья-поэты были духовно близкими людьми.