«Мои стихи - такие же дары жизни, как и твои», - писал однажды Фет Полонскому. Афанасий Афанасьевич высоко ценил творчество другa. «...С каким постоянным упоением я читаю твои стихи вперемежку с Тютчевскими, - признавался он ему в письме от 1 января 1888 года. -Высшей похвалы я не знаю в своем лексиконе». И далее: «...Я счастлив, что после долгого времени нахожу тебя таким же милым и духовно прекрасным, каким знал тебя с отрочества... Конечно, все вы, друзья мои, вольны делать что угодно, но, не принимай Сальери так к сердцу легкомыслия Моцарта, не было бы самой пиесы Пушкина. «Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь, Я знаю, я». Мне так и хочется вместо Моцарт -поставить Яков».
В письмах Полонскому Фет делился сокровенными мыслями о литературе и искусстве, о назначении поэта: «Жрецу муз прежде всего следует помнить слова: если несешь дар к алтарю и брат твой имеет нечто на тебя, то иди и примирись с братом твоим». Наставление, прямо скажем, библейское, и Полонский, разумеется, внимал советам друга.
Прочитав стихотворение Полонского «Чайка», Афанасий Афанасьевич несколько раз к нему возвращался. Всё пленяло его в этом стихотворении: и необычная форма, и своеобразный ритм, и яркая, прямо-таки встающая перед глазами картина моря. Особенно западали в сердце заключительные строки стихотворения:
Счастье мое, ты - корабль:
Море житейское бьет в тебя бурной волной;
Если погибнешь ты, буду как чайка стонать над тобой.
Буря обломки твои
Пусть унесет! Но пока будет пена блестеть,
Дам я волнам покачать себя, прежде чем в ночь улететь.
«Это священная прелесть... - писал Фет Полонскому 23 января 1888 года. - Если бы я не считал тебя одним из самых крупных, искренних, а потому и грациозных лириков на земном шаре, поправдивее, напр., Гейне, то, конечно, не дорожил бы так тобою, как поэтом».
Фет был потрясен лирической силой стихотворения «Последний вздох», маленького шедевра Полонского и признавался ему в письме от 7 января 1889 года: «Недавно, как-то вечером, я вслушался в чтение наизусть... давно знакомого мне стихотворения:
«Поцелуй меня,
Моя грудь в огне...»
и меня вдруг как-то осенило всей воздушной прелестью и беспредельным страданием этого стихотворения, - признавался он в письме Полонскому. - Целую ночь оно не давало мне заснуть, и меня все подмывало, невзирая на опасения явиться в глазах своих сумасшедшим, - написать тебе ругательное письмо: «Как, мол, смеешь ты, ничтожный смертный, с такою определенностью выражать чувства, возникающие на рубеже жизни и смерти». Разругать тебя, обнять со слезами и сказать: «Ты, быть может, желаешь слышать наше признание. - Ну, да мы все придуманные, головные писатели, а ты один настоящий прирожденный, кровью сердца бьющий поэт»... Мне захотелось склонить голову перед Страховым, умевшим сказать про это стихотворение: «Но если бы пери умирала и какой-нибудь добрый дух, ее любивший, сидел у ее изголовья, он не мог бы выразить этого мгновения лучше и сообразнее с своей светлой натурой». - Такой молодец».
В ответ на одно из стихотворений Полонского Фет опубликовал в седьмом номере «Вестника Европы» за 1883 год стихотворное посвящение другу:
Спасибо! Лирой вдохновенной
Ты мне опять напомнил дни,
Когда, не зная мысли пленной,
Ты вынес, отрок дерзновенный,
Свои алмазные огни.
А я, по-прежнему смиренный,
Забытый, кинутый в тени,
Стою коленопреклоненный
И, красотою умиленный,
Зажег вечерние огни.
Когда Фет отправлял из Москвы Полонскому третий выпуск сборника стихотворений «Вечерние огни», он сопроводил его поэтическим посланием, датированным 15 января 1888 года:
Поэт мой дорогой, поэт мой знаменитый,
Позволь, обняв тебя, по-прежнему любить:
Вечерние огни из хижины забытой
Я должен с рифмами Полонскому вручить.
Растроганный Полонский в феврале того же года ответил другу стихотворением «А.А. Фет», которое позже было опубликовано в третьем номере «Русского вестника» за 1888 год:
Нет, не забуду я тот ранний огонек,
Который мы зажгли на первом перевале,
В лесу, где соловьи и пели, и рыдали,
Но миновал наш май - и миновал их срок.
О, эти соловьи!.. Благословенный рок
Умчал их из страны калинника и елей
В тот теплый край, где нет простора для метелей.
И там, где жарче юг и где светлей восток,
Где с резвой пеною и с сладостным журчаньем
По камушкам ручьи текут, а ветерок
Разносит вздохи роз, дыша благоуханьем,
Пока у нас в снегах весны простыл и след,
Там - те же соловьи и с ними тот же Фет...
Постиг он как мудрец, что если нас с годами
Влечет к зиме, то - нам к весне возврата нет,
И - улетел за соловьями.
Фет, прочитав это стихотворение в «Русском вестнике», 10 марта 1888 года написал письмо Полонскому, в котором сообщал: «Если бы ты знал, с какою негою, вдыхая вечернюю прохладу, я присаживаюсь к твоему огоньку на первом перевале, то вместо всяких объяснений перечел бы это прозрачное, воздушное, нелепое и крылатое стихотворение. Я могу только засвидетельствовать одно, что секрет подобных стихотворений волей или неволей ты унесешь с собою, и их давно уже подписывать излишне, до такой степени они, при внешней гладкости, уродливо самобытны». Зная, что Полонский беспокоится о его год от года слабеющем зрении, Фет в конце письма успокоил друга: «Конечно, читаю сам лично твои прелестные письма и смакую их, как пьяница рюмку спирта».
12 мая 1888 года Полонский написал стихотворение «Лебедь», которое опубликовала «Русская мысль» в восьмом номере за тот же год. Трогательную картину умирающей птицы поэт рисовал на фоне праздничного гулянья в саду, и оттого смерть лебедя выглядела еще трагичней:
Пел смычок - в садах горели
Огоньки - сновал народ –
Только ветер спал, да темен
Был ночной небесный свод.
Темен был и пруд зеленый,
И густые камыши,
Где томился бедный лебедь
Притаясь в ночной тиши.
Умирая, не видал он -
Прирученный нелюдим, -
Как над ним взвилась ракета
И рассыпалась над ним...
……………………………….
Сквозь камыш, шурша по листьям,
Пробирался ветерок...
А кругом в садах горели
Огоньки и пел смычок.
«Какая прелесть твой «Лебедь»! - 28 октября 1890 года писал автору восхищенный Фет, прочитав стихотворение в сборнике Полонского «Вечерний звон». - Ты совершенно прав, полагая, что человек, не переживший лично всего любовного томления во всевозможных его оттенках, не способен писать о нем; но человек, бесповоротно теряющий пережитые душевные моменты, не может называться поэтом». В сущности, Полонский и сам был одиноким лебедем, плывущим в предвечерней мгле но волнам российской словесности.
Якову Петровичу обычно для написания того или иного стихотворение необходим был некий толчок извне—будь то историческое событие, конкретный жизненный факт, захватывающий душу пейзаж или нежная мелодия.
Интересно рассуждение Полонского о творчестве, которым он делится с Фетом в одном из писем: «Творчество требует здоровья... Врет Ламброзо, что все гении были полупомешанные и больные люди... Сильные нервы - это то же, что натянутые стальные струны у рояля: не рвутся и звучат ОТ всякого - сильного ли, слабого ли - к ним прикосновения». Сравнивая свою поэзию с поэзией друга, Полонский писал: «Твой талант - это круг, мой талант - линия. Правильный круг - это совершеннейшая, то есть наиболее приятная для глаз форма... но линия имеет то преимущество, что может и тянуться в бесконечность и изменять свое направление».
Фет относился к поэзии по-иному. «Философия целый век бьется, напрасно отыскивая смысл в жизни, но его - тю-тю; а поэзия есть воспроизведение жизни, и потому художественное произведение, в котором есть смысл, для меня не существует», - писал он Полонскому 23 января 1888 года. Фет считал: «Люди все живут иллюзиями, а наша братия, поэты, до такой степени, что хоть святых выноси; хотя в том беда невелика, гак как в нашем деле истинная чепуха и есть истинная правда» (письмо 11олонскому от 23 января 1888 года).
Осуждая «прямолинейность» А.К. Толстого, Фет писал Полонскому: «Поэт есть сумасшедший и никуда не годный человек, лепечущий божественный вздор». И еще одно определение поэту дает Фет в послании Полонскому от 3 октября 1892 года: «Поэт есть собственно человек, у которого видимо для постороннего взгляда изо всех пор сочится жизнь независимо от его воли».
В письме от 9 декабря 1890 года Фет прислал Полонскому стихотворение «Из тонких линий идеала...»:
Из тонких линий идеала,
Из детских очерков чела
Ты ничего не потеряла,
Но все ты вдруг приобрела.
Твой взор открытей и бесстрашней,
Хотя душа твоя тиха;
Но в нем сияет рай вчерашний
И соучастница греха.
Полонский ответил другу в письме от 11 декабря того же года: «Вот смотрю я на твои стихи
Ты ничего не потеряла,
Но все ты вдруг приобрела.
Почему вдруг, а не постепенно? Может быть, так и следует, как ты написал. - Положим, я бы сказал: «И новое приобрела», но могу ли я поручиться, что это лучше?»
21 декабря в ответном письме другу-поэту Фет так разъяснил свои строки: «В большинстве случаев неясность — обвинительный приговор поэту. Но, во-первых, бывают случаи, когда поэт сам не подымает окончательно завесы перед зрителем, предоставляя последнему глядеть сквозь дымку, как, например, перед изображением вчерашней наивной девушки, взглянувшей наконец в действительную жизнь с ее высшими дарами. Как же тут не сказать: вдруг приобрела? Я хотел сказать, что по внешности нельзя отличить вчерашнее наивное существо от сегодняшней жизненной женщины за исключением, быть может, невольного выражения во взоре. По-моему, разоблачать эту мысль до последней очевидности поэту не следует».
Если Фет был уверен, что его лучшие стихотворения надолго переживут самого поэта, то скромный Полонский постоянно сомневался -и совершенно напрасно, - дойдут ли его произведения до следующих поколений читателей. Фет в шутливой форме с легкостью развеивал сомнения друга (письмо от 23 января 1888 года): «Если нас с тобою зудит блоха известности, то ты можешь быть на этот счет совершенно покойным; нужно, чтобы какие-нибудь китайцы пришли и окончательно стерли русскую речь с лица земли, но вне этого приема никакая сила не может отнять у тебя того высокого места, на которое твой талант вознес тебя. Я, по крайней мере, на этот счет никогда не тревожусь».
В другом письме Полонскому (от 4 сентября 1889 года) Фет писал: «То, что говоришь ты о простоте, надо написать золотыми буква во храме эстетики, если бывает такой дурацкий храм».
Фет настолько ценил и любил своего друга, что в письме Полонскому от 3 февраля 1889 года полушутливо откровенничал: «Мою кровную к тебе симпатию ты прочтешь и на белом листке, присланном от меня».
Яков Петрович, в свою очередь, отвечал на письма Фета сокровенными признаниями и тоже высоко ценил творчество друга: «Присланное тобой стихотворение принадлежит к числу таких лирических стихотворений, смысл которых ощущаешь и которые без всякой основной мысли понятны всякой тонко развитой поэтической голове». В другом письме он откровенничал: «Хотим мы с тобой прогресса или не хотим, а все-таки и моя и моя поэзия - маленькие толчки к прогрессу».