В Петербурге Яков Петрович получил письмо от Фета. Как и уговаривались, он звал друга с семьей к себе в Воробьевку. Но служба есть служба... Полонский написал в ответ: «Прошлое лето я был в отпуску, н по закону могу получить отпуск только через два года на третий...

Прошли незабвенные времена, когда у нас председателем был Тютчев, когда можно было на целые полгода уезжать и когда на это никто не обращал внимания.

Но ты же не прочь от того, чтобы на Руси была дисциплина. И вот дисциплина завелась: подписавши мне в июле отпуск, начальник Главного управления по делам печати тотчас же прислал в комитет бумагу - уведомить его, вернусь ли я в срок, т.е. ровно через два месяца, или не вернусь? И если бы я не вернулся, у меня бы вычли жалованье за все со мной просроченное время...

- Вот ты тут и живи! - повторяю восклицание покойного Ивана Сергеевича Тургенева.

...Но мы живем в стране неожиданностей.

Может случиться, что меня выгонят со службы и я останусь искать себе место дворника.

...Если случится моей семье в будущем году быть в Воробьевке, все, что могу я, это взять свидетельство (а не отпуск) и прикатить к тебе на неделю (так я ездил в Киев - по одному свидетельству, подписанному А.Н. Майковым, без всякого разрешения от высшего начальства)».

В гости к Фету Полонскому с семьей удалось поехать летом 1890 года. Стеснительный Яков Петрович сначала засомневался, сможет ли принять Фет все его семейство, состоящее из пяти человек: его самого, жены и троих детей. К тому же он предполагал взять с собой экономку Эмилию Петровну, давно уже ставшую как бы членом семьи. Ехать в таком многочисленном составе в гости Полонский считал неудобным, да и не хотелось доставлять излишнее беспокойство пожилому другу.

Дочь поэта Наташа серьезно занималась музыкой, и ей необходимо было ежедневно играть на рояле. Младшему сыну Борису предстояло готовиться к переэкзаменовке в гимназии, надо было заниматься и старшему сыну, Александру - студенту историко-филологического факультета Петербургского университета. Как быть?

Колебания друга развеял сам владелец Воробьевки, прислав Наташе Полонской шутливое стихотворение, датированное 20 апреля 1890 года:

Я вмиг рассеял бы, кажись,
Хлопушкой рифм сомненья ваши,
Когда б стихи и мне дались
Легко, как вашему папаше.

Я б вам сказал, что кабинет
Мой наверху, нельзя и дале,
А потому препятствий нет
Вам упражняться на рояле.

При вас доволен буду всем,
И всем вам все мы будем рады.
Мы ищем вместе жить не с тем,
Чтоб находить во всем преграды.

Итак, решено: на лето семья Полонского отправится в фетовскую Воробьевку.

Весна промелькнула в сборах и ожидании заманчивой поездки. Яков Петрович, по обыкновению, запасся красками, кистями, карандашами и прочими принадлежностями для занятий живописью и рисованием. Жозефина Антоновна заранее заготовила воск для лепки. Собирались в дорогу и дети.

Наконец, настал июнь-разноцвет. Полонский получил отпуск в Комитете иностранной цензуры - и семейство отправилось в дорогу. Прощай на все лето, туманно-знобкий Петербург!

Фет встретил Полонских с нескрываемым душевным теплом. По обыкновению, сам показал гостям свое обширное имение. Яков Петрович порадовался благоустроенной жизни друга. «Его поразил широкий размах деревенской жизни Фета, - писала современный литератор Н.H. Фонякова, - прежде всего его дом. Он так отличался от скромной обители Тургенева в Спасском-Лутовинове - деревянного флигеля, чудом уцелевшего от сгоревшей еще в 1839 г. барской усадьбы...

Фетовский дом был настоящим «дворянским гнездом», прочным и удобным, казался родовой усадьбой поэта. Самый внешний вид его говорил о спокойной, установившейся жизни, которую обитатели его вели с почти городским комфортом.

Вход через террасу вел в высокие, светлые и просторные парадные комнаты, окна их выходили в сад. Первой была гостиная, обставленная модной современной мебелью орехового дерева с мягкой обивкой. Великолепный рояль говорил о любви хозяев к музыке (Мария Петровна, жена Фета, была хорошей музыкантшей). Со стен смотрели семейные портреты и картины в золоченых рамах, а с каминной полки усмехался бронзовый Ртищев, ставший как бы хранителем Воробьевского гнезда. Большое зеркало над камином отражало проходящих в соседнюю стоповую с круглым столом и висячей лампой над ним, с буфетом, полным разнообразной посуды. Далее, через переднюю, был выход в сени и на жор, по направлению к кухне, откуда приносили кушанья. Кроме этих входов, в доме были еще два - с торцовых сторон, ведших в коридор и из него в спальные и туалетные комнаты.

Библиотека Фета на бывшем чердаке поражала обилием и разнообразием книг. В кабинете на письменном столе стояло пресс-папье в виде Иандомской (Июльской) колонны, сооруженной в Париже на площади Бастилии... Фет считал ее символическим выражением его тезиса о том, ЧТО свобода является основой художественного творчества, но неосуществима в политической жизни».

Описание усадебного дома Фета сохранилось в письме Александра Полонского, сына поэта, к своему товарищу от 14 июня 1890 года: «Дом... двухэтажный, желтый, со стороны двора ничем не примечательный. На дворе расположены: кухня, здание, соответствующее по виду и по своему местоположению относительно главного дома... флигелю, огромный сарай и конюшня, очень чисто содержащаяся. Дом как бы соединен с кухней и флигелем (флигель слева от дома, кухня справа) двумя красивыми, густыми, живыми - из дикого винограда - изгородями с калитками в сад... Между кухней и каким-то зданием простая изгородь отделяет двор от парка, а между сараем и конюшней небольшая каменная стена со сводообразной калиткой, за которой возвышается опушка парка, густо заросшая кустами и крапивой. Конюшня соединена с флигелем стеной, в которой проделаны ворота с фонарями, стоящими на стене по бокам, но никогда, как мне уже сообщили, вероятно, в видах экономии, не зажигаемых...

Воробьевка. Усадебный дом А.А. Фета. Этюд Я.П. Полонского

Дом со стороны сада имеет большой, весь густо обросший виноградом балкон, с полом, крытым железными листами, сильно накаляющимися от солнца. Под балконом грот... от дома круто и далеко вниз к речке спускается сад, красиво засаженный розами и с замечательными, симметрично растущими великанами-деревьями».

Семейство Полонских разместилось во флигеле, где они занимали, по словам сына поэта, три с половиной комнаты. «Половиной комнаты» Александр называл небольшую переднюю, где спала экономка Эмилия. Комнаты были оклеены новыми обоями. Окна выходили в поле. Другой вороной флигель был обращен к дому. Перед входом зеленели кусты отцветающего жасмина, и легкое благоухание слышалось в воздухе. Здесь уютно расположились деревянные кресла, диван и стол...

Воробьевка с ее старинным парком и благоухающим садом очаровала Я нова Петровича Полонского, и он в погожие дни отправлялся писать маслом пейзажные этюды. Запечатлел усадебный дом, сад, парк с пышным цветником и говорливым ручьем - «железистым ключом», купальню, фонтан с виднеющимися вдали копнами сена на лугу.

Летом, бывая на природе, Полонский обычно больше занимался рисованием и живописью, чем сочинительством. Хотелось запечатлеть столь быстро пролетающее в российских краях лето с его цветами и травами, зелеными рощами и просторными полями. Слякотной осенью, вьюжной, морозной зимой или в весеннюю распутицу не выйдешь из дому с моль-Осртом и палитрой - вот и приходилось совершенствовать свой талант художника в летнюю пору. Очевидно, поэтому на многочисленных живописных этюдах Якова Петровича запечатлено одно время года - цвета-с тс, духмяное лето...

Друзья-поэты много времени проводили вместе. «В глухой, заповедной российской провинции, в задумчивые тихие вечера, на прогулка \, за самоваром шли бесконечные задушевные беседы, - писала диктатор Н.Ф. Богданова. - Им было что вспомнить, о чем поговорить.

Вспомнить незабвенного Тургенева, которого уж не было, - а с ним столько в судьбе их было связано!.. Друг золотой молодости Яков Петрович словно возвращал помещика Шеншина к поэту Фету, на стезю литературную... Оба читали стихи. И писали их».

Иногда Полонский заводил речь о том, что оба они постарели, и стихи уже пишутся не так легко, как в годы студенческой юности, когда, казалось, сама жизнь, несмотря на ее острые углы, была наполнена поэзией.
- Послушай, Афанасий Афанасьевич, а помнишь, как наши фонтаны поэзии - и твой, и мой - выбрасывали чистые поэтические струи? - мечтательно и с легкой грустью говорил Яков Петрович. - Сейчас совсем не то...

- Помню, помню, как же... - согласно кивал Фет.

- А как ты думаешь, не пора ли нам «заткнуть свой фонтан», как советовал незабвенный Козьма Прутков? Чистых струй-то давно не видно...

- Знаешь, Яков Петрович, - Фет хитровато щурился и прятал лукавинку в пушистую бороду. - Помню, когда-то в полку мы трунили над майором, пившим чай с лимонным соком, который он в продолжение долгих дней выжимал из лимона, лежавшего на сыром окне. Мы забавлялись: ведь он пил собственно оконную сырость! Но, с другой стороны, нельзя же сказать, что он выжимал грецкую губку, а не лимон!.. Вот такие и мы с тобой, дружище, - настоящие, хотя и старые, лимоны.

- А, по-моему, твое сравнение весьма неудачно, - возражал Полонский. - Почему выжатый лимон должен гордиться тем, что он лимон, и чем он лучше всякого другого спелого и нетронутого фрукта? И почему исписавшийся поэт лучше храброго офицера или умного и дельного чиновника?

- Ах, вон ты куда повернул! Но ведь ты сам же говорил о поэтическом фонтане.

- Да, говорил, - с высоты своего роста величественно склонял голову Полонский. - Но мое сравнение вернее. Изволь, вот оно: трубы нашего поэтического фонтана давно заржавели и требуют постоянного ремонта. Чистый ключ поэзии мы, старики, должны заботливо очищать, пользуясь своей опытностью и развитым вкусом. Вот так-то!

Впоследствии в шутку Полонский написал стихи, навеянные этим разговором, и послал их Фету:

Мы - два выжатых лимона,
На сыром окне лежим...
……………………………..
И к чему мы приуныли?!
Нам все это нипочем:
Век лимонами мы были
И лимонами умрем.

Лимонами ли называли себя поэты, заржавевшими ли фонтанами -суть не в этом. Поэзия продолжала жить в их чутких душах.