Усадьбу Фета можно было назвать образцовой в хозяйственном отношении: здесь не было гнилых построек и заросших чертополохом пустошей, все выглядело опрятно и красиво. «Три года назад я, наконец, осуществил свой идеал - жить в прочной каменной усадьбе, совершенно опрятной, над водой, окруженной значительной растительностью, - писал Фет в 1880 году

Семья Я.П. Полонского в гостях у А.А. Фета в Воробьевке. 1890 г.

С.А. Толстой, жене поэта А.К. Толстого. - Затем иметь простой, но вкусный и опрятный стол и опрятную прислугу без сивушного запаха. Страхов может вам сказать, что все это у меня есть и все понемногу улучшается. При этом у меня уединенный кабинет с отличными видами из окон, бильярдом в соседней комнате, а зимой цветущая оранжерея. Хозяйство мое полевое идет сравнительно хорошо, насколько позволяют наши экономические безобразия. Что касается до моей умственной жизни, то, постоянно стараясь расширить свой кругозор, я дошел до сознательного чувства, что всякие вздохи о минувшей юности не только бесполезны, но и неосновательны... В исключительно интуитивной юности моей не могло быть и тени тех многоразличных гражданских, экономических, философских интересов, которые меня теперь тайно волнуют и наполняют. Говорю я все это потому, что в настоящее время пишу статью об упадке нашего сельского хозяйства и единственном радикальном средстве к его восстановлению».

Фет был убежденным крепостником и содержал многочисленную дворню, состоящую, в основном, из обедневших и разорившихся воробьевских крестьян: сторожа и садовники, повара и кухарки, конюхи и кучера, скотники и скотницы, горничные и дворовые - всех не перечесть.

Окрестные деревни, в противоположность ухоженной усадьбе землевладельца, выглядели бедно и уныло. Некоторые избы и вовсе были заколочены - их бывшие обитатели ушли искать лучшей доли на чужбине.

В разговорах с Фетом Полонский не раз заводил речь о том, что теперь, когда крепостное право отменено, негоже держать крестьян в жесткой узде.

- Замашки у тебя, Афанасий Афанасьевич, прямо скажу, чисто крепостнические, ведь твоим мужикам никакой воли нет.

- Да, - кивал седой головой Фет, -я считаю, что с отменой крепостничества в России сельское хозяйство пришло в упадок.

- А ты хоть пробовал развязать крестьянам руки?

- Пускай сами ищут деньги и выкупаются на волю...

- Это, конечно, так, - кивал головой Полонский. - Но скажи, пожалуйста, откуда твоим мужикам взять денег, чтобы купить клочок земли или выкупиться на волю?

- А это их дело, не мое, - посуровел Фет. - Я им хозяин, а не нянька.

- Ты посмотри на свои деревни: мужицкие избы покривились, соломенные кровли прогнили, а некоторые домишки-развалюхи и вовсе заколочены. Говорят, уходят от тебя мужики, Афанасий Афанасьевич, - кто на Амур подался новые земли осваивать, кто - в иные края. Небось, не сладко им жилось у тебя?

- Как же, разбежались, - проворчал Фет, нахмурившись. - Вон один мужик тоже подался было за семь верст сладкого киселя хлебать, да воротился ко мне. В ноги падал: барин, спаси... Сейчас он у меня при кухне состоит. Вот так-то, Яков Петрович!

Друзья помолчали, но каждый остался при своем мнении.

- Между прочим, у тебя в кабинете на столе красуется увесистое пресс-папье в виде Вандомской колонны, - возобновил разговор Полонский. - Что сие означает?

Фет тяжело задышал и назидательным тоном провозгласил:

- Это для меня символ свободы, свободы творчества.

- Только ли? - лукаво улыбнулся Яков Петрович.

- Разумеется, ведь ни в экономике, ни в политике полной свободы нет и быть не может! Да пойми ты, наконец, дворянство - это слой, на котором держится культура, образование, экономика, политика и еще Бог весть что. А помещичье землевладение - основа сельскохозяйственной экономики, даже более того - основа империи Российской! - с пафосом провозгласил хозяин усадьбы.

Полонский не нашелся, что возразить, а Фет продолжил:

- В сочетании с самодержавным правопорядком и разумными законами Россия была процветающей и могущественной державой. Причем заметь, Яков Петрович, у власти - сверху донизу - стояло исключительно дворянство. Именно оно создало исключительные ценности в области литературного, художественного, научного, культурного творчества. А сейчас что? Современные помещики - дикари и неучи, неспособные к умственному развитию. Чего от них ждать? А тут еще развелись разные демократы-народники, бомбисты-террористы... Того и гляди, все дворянство истребят. Тьфу! Императора убили. Им-пе-ра-то-ра! - раздельно повторил Фет. - А, каково? Где в Европе такое видано?

- Было, друг мой, было. И королям головы отрубали, - возразил Полонский. - А что касается революционеров-народников, так ведь и у них своя правда есть: они хотят мир по своему усмотрению переделать - на основе свободы и справедливости.

- Все это пустые слова: свобода, справедливость. А ты помнишь, чем Парижская коммуна закончилась? Ее вожди перегрызлись, как пауки в банке, и вышел пшик!

- Погоди, друг мой, погоди... - попытался возразить Полонский, но Фет резко оборвал его:

- Ладно, что с тобой говорить! - махнул рукой. - Все равно не поймешь, а ведь сам-то дворянин, небось... То-то и оно!
Друзья снова помолчали: Фет - насупившись, Полонский - едва ли не со слезами на глазах.

- Ну, вот посмотри, милейший Яков Петрович, - смягчился Фет. -Я тут, в Воробьевке, занялся изучением трудов Шопенгауэра, даже перевел и издал три эго работы («Мир как воля и представление», «О четверном корне закона достаточного основания» и «О воле в природе». - А.П.). Знаешь, нравится мне этот немец-философ. Ведь сущность мира, говорит он, - это неразумная воля, слепое влечение к жизни. Он учит, что разум не имеет значения в общественной жизни людей, потому что все живое на земле руководствуется не разумом, а бессознательной волей. Вот так-то!

- А ты? Ты, когда творишь свои стихи, тоже доверяешься только чувствам или, как говорит твой Шопенгауэр, «бессознательной волей»? Куда же, в таком случае, твой разум подевался?- Я пишу - как соловей поет. Мои стихи - речь безумца, лепечущего божественный вздор. Мне некогда задуматься о судьбах людей, они мне безразличны. Пусть о них эти... революционеры-демократы думают, а я - поэт, мне до их борьбы и дела нет. Чистое искусство - вот мой идеал!
«Он доказывал Полонскому, что в настоящей поэзии не должно быть гражданских чувств, - отмечала Н.Н. Фонякова, - что стремлением философствовать Яков Петрович только портит свои стихи. Нередко, затеяв спор о бессмертии души, он доводил кроткого поэта до слез. Один из основных постулатов христианства Фет, атеист с юных лет, отрицал и высмеивал, равно как и высший разум, якобы управляющий жизнью на земле. Тогда Полонский, расстроенный, уходил к себе во флигель».

Через некоторое время Яков Петрович остывал, и друзья снова как ни в чем не бывало выходили вместе на прогулку.
«Вот уже две недели, как я у нашего поэта Фета, - писал Полонский Майкову в конце июня. - Истины нет, говорит Фет, мы ничего не значим, поэзия есть не что иное как безумие, а потому она ближе к истине... Если поэт не сумасшедший - то какой же он поэт! Чепуха в стихах - это лучшая похвала стихам, и тому подобное.

На этом я часто ловлю его, и когда он говорит, что в России происходит чепуха, я подхватываю это слово и говорю, что в устах его это лучшая похвала России... И право, если бы мы не спорили, было бы скучно. Если бы Фет (или Шеншин Аф. Аф.) не был оригиналом и пиитом, не был бы чем-то цельным и единым, несмотря на сотни противоречий и софизмов, трудно было бы с ним ужиться, - но я его понимаю, и живем мы, слава Богу, по-приятельски.
Нас здесь балуют, и скупой, расчетливый Фет не скупится на всякого рода угощения...

Я иногда беру в руки палитру и малюю. Теперь списываю с натуры фонтан, воздвигнутый Фетом. На днях он негодовал, что фонтан этот с починками обошелся ему около 600 рублей, - и зачем он его воздвиг! -так как он его никогда не видит, одышка мешает ему спускаться с горы вниз и пониматься к дому, на гору». Очевидно, фонтан был для Фета олицетворением богатства, респектабельности и благополучия.

«...С нами очень любезны и ласковы, кормят вволю, - писал товарищу из Воробьевки Александр Полонский. - Фет смешит своими рассказами, иногда очень интересными, отец начал рисовать, написал стишину Фету... Мать думает лепить, сестра по два-три часа дует на рояли...»

Наташа Полонская, стройная черноглазая девушка, похожая на мать, привезла с собой альбом, которым очень дорожила. Как водилось в то время, подобные альбомы были в каждой дворянской семье. В них обычно оставляли записи именитые гости. Вот и дочь поэта уже давно завела такой альбом, в котором накопилось множество автографов, рисунков пером и акварелью, нот, стихов - благо, что на «пятницы» Полонского приходили многие знаменитости Петербурга: поэты, художники, композиторы, артисты...

Как-то Наталья показала свой альбом владельцу Воробьевки. Афанасий Афанасьевич с любопытством полистал его, встретил знакомые фамилии и записал на память дочери друга стихотворение-экспромт:

В АЛЬБОМ Н.Я. ПОЛОНСКОЙ

Стихи мои в ряду других
Прочтут ли бархатные глазки?
Но появиться рад мой стих
Там, где кругом цветы и краски.

Желать вам счастья я готов,
Но в чем придет оно, не знаю;
Ни юных роз, ни мотыльков,
Хоть им дивлюсь, не поучаю.

20 июня 1890.

Наташа, прижав альбом к груди, поблагодарила Афанасия Афанасьевича, сделала книксен и убежала заниматься музыкой...