Друзья-поэты неспешно прогуливались по парку, наслаждались благодатной летней погодой, вспоминали студенческие годы. Фету часто приходила на ум юношеская строка Полонского: «В те дни, как был я соловьем...», и 26 августа он посвятил другу такое стихотворение:
В минувшем жизнь твоя богата,
Звенел залог бесценный в нем:
Сам рассказал ты, что когда-то
Любил и пел ты соловьем.
Кто ж не пленен влюбленной птицей,
Весной поющей по ночам?
Но как поэт - ты мил сторицей
Тебе внимающим друзьям.
Как-то раз Якова Петровича привлекла поникшая от жары лилия на клумбе около усадебного дома. Она склонила яркий бутон, словно человек - голову, и невольно показалось, что цветок мучится какими-то думами. Поэт долго с жалостью глядел на мучимый зноем цветок, пока в его душе не зазвучала мелодия стиха:
Зной - и все в томительном покое –
В пятнах света тени спят в аллее...
Только чуткой чудится лилее,
Что гроза таится в этом зное.
Бледная, поникла у балкона –
Ждет грозы, - и грезится ей, бедной,
Что далекой бури призрак бледный
Стал темнеть в лазури небосклона...
Грезы лета кажутся ей былью, -
Гроз и бурь она еще не знает,
Ждет... зовет... и жутко замирает,
Золотой осыпанная пылью...
Впоследствии Полонский признавался Фету в письме от 27 декабря 1890 года: «Мне кажется, что не расцвети около твоего балкона в Воробьевке чудной лилии, мне бы и в голову не пришло написать "Зной и все в томительном покое..."».
На память о пребывании в гостях у Фета Полонский прямо на притолоке флигеля, в котором он жил, написал такое полушутливое стихотворение:
Полонский здесь не без привета
Был встречен Фетом, и пока
Старик гостил у старика,
Поэт благословлял поэта.
И, поправляя каждый стих,
Здесь молодые музы их
Уютно провели все лето.
Действительно, солнечное лето, как и катящиеся под уклон годы друзей-поэтов, летело стремительно. Поэты ходили на прогулки, купались, делились мыслями о литературе. Но август уже задел Воробьевку прохладным крылом, и Полонский засобирался в Петербург.
В письме от 8 августа Фет сообщал великому князю Константину Константиновичу: «Завтра уезжает от нас добрейший Яков Петрович в Питер, тогда как жена его с дочерью и меньшим сыном прогостят до последних чисел августа. Наготовил он целую миниатюрную галерею Воробьевских пейзажей». Впоследствии Полонский подарил один из своих этюдов великому князю, о чем тот сообщил Фету в письмеот 25-26 октября 1890 года: «Я.П. Полонский подарил мне прелестную картинку, на которой изобразил ваш Воробьевский дом с садом; я узнал и вашу седовласую голову на балконе, среди цветов».
Когда Полонский уехал в Петербург, Фет послал вослед другу письмо, в котором благодарил его: «Спасибо тебе, что поэзией, музыкой, живописью и скульптурой покурил в нашем захолустье. Один из прекрасных окурков твоих остался на дверной притолоке в твоей комнате».
В письме Фету осенью того же года Полонский вспоминал о лете, проведенном в Воробьевке: «Наше близкое сожительство, хоть мы и не надевали друг перед другом праздничных масок, - хоть мы и казали друг другу не только лицо, но и нашу подкладку, - нисколько не уменьшило нашего взаимного дружеского расположения, скорей, напротив, - упростило и упрочило наши отношения».
Оглядываясь на прожитую жизнь, Полонский признавался в письме Фету от 29 декабря 1890 года: «Ты - человек во сто раз более цельный, чем я. Ни про кого нельзя сказать то, что можно сказать про тебя: сразу ты был отлит в известную форму, никто тебя не чеканил, никакие веяния времени не были в силах покачнуть тебя... Недаром Григорьев, по изменчивости своих убеждений личность диаметрально тебе противоположная, прятал от тебя свой юношеский идеализм, и я уверен, никак не решился бы при тебе зажечь лампаду у образа и начать молиться. Я тоже помню один твой разговор со мной в вагоне Николаевской железной дороги, разговор о женитьбе, который в то время поразил мою романтическую, вечно влюбленную душу. И странная игра природы! В своем поэтическом творчестве ты, как на зло себе, идеалист, а я, тоже как бы на зло себе, реалист, насколько такого рода реализм выносит лирика. Веяния времени колебали меня во все стороны. Нигилизм заставил меня написать «Жалобы Музы», «Взятие Севастополя», «На Черном море», «Осада Парижа», «Вложи свой меч»... Рассказ, слышанный в детстве, и моя детская с лубочными картинками по стенам внушили мне стихотворную повестушку «Анна Галдина». Какие тут идеалы! С высоты твоего поэтического взгляда все хорошо - и тонкие линии идеала, и соучастница греха. Тогда как с практической, обыденной точки зрения нет у тебя на земле никаких идеалов! Все избитые дуры, а соучастниц греха надо ссылать на Камчатку. Вот, брат, какое ты удивительное существо! Но каким ты был - таким и остался!»
.. .Когда наступило лето 1891 года, семья Полонского сняла дачу вблизи железнодорожной станции Любань, что в 79 верстах от Петербурга. Отдых на природе был благодатен, но все было не то, не то... Накатывала необъяснимая тоска о недавнем, но невозвратном. Яков Петрович вспоминал прошлогоднее лето, проведенное в Воробьевке, беседы и споры с Фетом, празднование именин Марии Петровны... 19 июля он отправил Фету письмо: «Авось до 22 июля дойдет до тебя это письмо и ты успеешь от всех нас передать душевный привет и поздравления Марье Петровне с днем ее ангела. Нам никогда не забыть, как весело и счастливо провели мы этот день прошлого года в твоей воробьевской усадьбе, благодаря твоему гостеприимству и дружескому приглашению... Будь я здоров, свободен, а главное состоятелен, прикатил бы к тебе денька на два. Расцеловал бы ручки у Марьи Петровны (которая как родная, близкая по душе относилась ко мне и семье моей) и затем уехал бы. Опять жить у тебя все лето не желаю. Хорошее не повторяется. Довольно и того, что на срок послала нам благодетельная судьба».
Весной 1892 года Полонский снова вспомнил воробьевское лето и написал Фету: «Очень рад, что ты уже выбрался из Москвы и перебрался в свое Воробьевское гнездо (навсегда для тебя незабвенное)».
Лето 1892 года семья Полонских провела на даче под Москвой, в Звенигородском уезде, в старинной усадьбе. Яков Петрович наслаждался покоем и тишиной, которую нарушал лишь веселый птичий пересвист в пышных кронах старых лип. Полонский впервые почувствовал себя барином - облачился в халат и вышагивал по дому, опираясь на клюку, словно журавль, охраняющий свое гнездо. Вечерами вместе с Жозефиной Антоновной неспешно прогуливался по старинному, запущенному парку и с удовольствием вдыхал свежий деревенский воздух, настоянный на запахах цветущих трав... На душе у поэта было светло и в то же время грустные мысли липкой паутиной обволакивали его недремлющий ум. Вот и жизнь пронеслась. А много ли хорошего он видел? Даже собственного дома - не то что усадьбы! - никогда не имел. Поэт с горечью осознавал, что этот безмятежный летний отдых - «вечерний звон» его души, его «золотой арфы».
Полонский рассказал о своем житье на даче в письме Фету, и тот душевно порадовался за друга, который смог отдохнуть от петербургской суеты (письмо от 17 июня 1892 года):
«Дорогой друг Яков Петрович!
С величайшим облегчением на душе прочли мы вчера с помощью глаз Екатерины Владимировны (секретаря А.А. Фета, на склоне лет почти потерявшего зрение. - А.П.) твои микроскопические, но прекрасные описания занятого вами старинного дома. В наши времена такие старинные барские усадьбы редкость, и мы сердечно порадовались вашему роскошному летнему приюту.
В настоящее время, вероятно, неутомимая Жозефина Антоновна уже привела все в надлежащий вид».
После летнего отдыха Полонский снова приступил к работе в Комитете иностранной цензуры.