Полонский старался не ввязываться в политику, но он считал своим долгом высказать отношение к различным формам правления: «Пели в государстве три четверти народа образованные, честные и сознают долг свой, - возможна республика. Если одна треть - конституция. Если же... из 15 миллионов и 5 миллионов не найдешь образованных и честных, то невозможна не только республика, невозможна даже прочная конституция... Спрашивается, могу ли я как честный и сколько-нибудь образованный человек, пожелать для своего отечества, чтобы три четверти его народонаселения могло называться массою людей честных и образованных. Не могу не желать и желаю этого от всей души и в этом смысле я республиканец... Вообразите что в России грамотных 60 миллионов, неграмотных 15 миллионов, ученых 20 тысяч, книг выходит в год 16 000, журналов - 600, подписчиков на лучшие журналы - от 60 до 80 тысяч и т.п. Прочти я в будущем году такие цифры, я, конечно, ни на одну минуту не усомнился бы, что одна прокламация, вызванная потребностями образованных масс, может сделать... переворот, т.е. завершить статистические данные».
По мнению Полонского, только развитие образования сможет двигать общественный прогресс, а всякая революция, всякое насилие ни к чему хорошему не приведут. «Я знал заранее, что ни от прокламаций, ни от социальных учений, ни от самопожертвования ничего не может выйти для России», писал он. Поэта не прельщает путь борьбы, избранный революционерами-народниками, умеренно-просветительские идеи, по его мнению, смогут достичь результатов гораздо вернее, чем вооруженная борьба с самодержавием.
Политические взгляды Полонского не отличались радикализмом. Он, по сути дела, не принадлежал пи к одному литературному лагерю, старался избегать в своем творчестве неприятных «крайностей», как он сам выражался, и сочувственно относился к писателям разных направлений, пытался примирить их, чтобы всем вместе содействовать «всему доброму п полезному в России». Утопические мечты? Возможно. Но таким уж неисправимым романтиком был «поэт грез». «Это наивное стремление служить «общему» благу, находясь между борющимися лагерями, доставило Полонскому немало огорчений и разочарований, - отмечал П.Л. Орлов, - и часто ставило его под обстрел со стороны революционной критики (Щедрин, Писарев, Минаев), несмотря на то, что многое из того, что отстаивали демократы, было дорого и самому Полонскому. Говоря осудительно о насилии, Полонский имел в виду как правительственный произвол, так и революционную борьбу с ним, возлагая надежды на такие мирные средства, как прогресс в области просвещения и успехи нравственного воспитания общества».
Уже на закате жизни в письме Чехову Полонский объяснял, почему он печатается в журналах разных литературных направлений: «Наши большие литературные органы любят, чтобы мы, писатели, сами просили их принять нас под свое покровительство - и тогда только благоволят к нам, когда считают нас своими, а я всю свою жизнь был ничей, для того, чтобы принадлежать всем, кому я понадоблюсь, а не кому-нибудь».
На лето 1896 года Полонский отправился на дачу в Усть-Нарову, на берегу Финского залива - ныне курортный поселок Нарва-Йыэсуу (Усть-Нарва) в Эстонии.
На поэта произвели незабываемое впечатление мощные укрепления 11лрвского орденского замка, построенного в XIII - начале XV века, грозный силуэт которого возвышался на скалистом берегу реки Наровы. Здесь 19 ноября 1700 года молодой царь Петр I потерпел «жестокую конфузию» от шведского короля Карла XII. Однако Петр I извлек урок из поражения и провел реорганизацию армии. 9 августа 1704 года после продолжительной осады Нарва была взята...
С противоположного берега Наровы смотрели на рыцарский замок каменные башни другой цитадели - Ивангородской крепости. Впечатление было такое, словно Полонский попал в седое средневековье, и казалось, вот-вот распахнутся ворота - и, звеня оружием, вынесутся на прибалтийский простор ливонские рыцари и закипит битва...
Но это только казалось. На побережье было тепло и тихо. Вода на мелководье Финского залива была теплой и прозрачной, и можно было брести с песчаной отмели далеко-далеко...
По вечерам Яков Петрович неспешно прогуливался по тропинкам, что вились среди сосен, и наслаждался покоем.
Из Усть-Наровы Полонский послал письмо начальнику Главного управления по делам печати Михаилу Петровичу Соловьеву: «В нашем с Вами последнем разговоре о цензуре нахожу для себя много поучительного. Но Ваш намек на то, что «Неделя» доживает последние минуты, признаюсь, огорчил меня... В последнее время «Неделей» был в особенности недоволен К.П. Победоносцев - и увы! по моей вине: я вырезывал и сам посылал ему статьи, где описывались недостойные священнического сана подвиги наших сельских попов.
Так, в прошлую зиму я послал ему статью о сельском священнике, который ругал крестьянскую девушку лет 12 за то, что она ходит в школу, а потом, в день Пасхи, при всем народе, наплевал ей в лицо!
Константин Петрович отвечал мне, то так как статья подписана (одним из с.-петербургских профессоров, проводивших в деревне летние вакации), то он не оставит этого известия без расследования. И действительно, следствие было наряжено, и все оказалось правдой...
Но поверьте мне, что «Неделя» и сотой доли не высказала того, что было на самом деле...»
Очевидно, Соловьев ценил Полонского как литератора и имел на него кое-какие виды. В начале июля 1896 года Полонский получил письмо из Петербурга от Майкова:
«Милейший друг Яков Петрович!
Пишу тебе спешно, потому что дело очень важное. Из Главного управления выходит в отставку Еленев, член Совета, и Михаил Петрович Соловьев предложил уже и получил на то согласие министра (Горемыкина), выраженное им весьма к тебе сочувственно, назначить тебя на открывшуюся вакансию... Жалованье будешь получать 4000 р. Нужно только твое согласие, которое ты и напиши поскорее».
Работая цензором, Полонский получал 2500 рублей в год. Теперь же прибавка к жалованью была солидной. Раздумывать над предложением не имело смысла - надо было соглашаться.
«Первая мысль, которая пришла в голову, — признавался Полонский Поливанову, - это мысль ко дню нашей свадьбы (17 июля) порадовать жену мою добавкою оклада в 1500 рублей».
Но нерешительный Яков Петрович еще некоторое время сомневался, стоит ли принимать предложение и высказал свои сомнения в письме к Майкову: «Я тотчас же по получении твоего письма писал Мих. Пет. Соловьеву о своем согласии, но не поступил ли я опрометчиво? Совесть моя не совсем покойна - во-первых, потому, что я совсем не знаю, в чем именно заключаются обязанности члена Совета по делам печати. Буду ли я в силах исполнять их без всякого насилия над самим собой, над тем нравственно сложившимся во мне убеждением - бороться со злом явно и прямодушно, а не исподтишка - и в то же время снисходить ко всякого рода увлечениям и заблуждениям, ибо errare humanum est (человеку свойственно ошибаться)... Наконец, не припишут ли это мое повышение за приятельскую протекцию - и за мои домогательства...»
Ах, Яков Петрович, Яков Петрович, и на старости лет он оставался скромным и нерешительным, хотя вес-то в литературе имел солидный!
Майков сообщил о сомнениях своего стеснительного друга Соловьеву, и Михаил Петрович счел необходимым развеять все сомнения новоявленного кандидата в члены Совета по делам печати: «Теперь, батюшка, уже время для «но» прошло. Уж назвались груздем, так полезайте в кузов, пожалуйте в Совет читать русские журналы и газеты и очищать русскую литературу от гадов, в ней расплодившихся... Правду нужно говорить во благовремение! Не все стоят на одном уровне духовном».
Полонский честно ответил: «Буду я в Вашем Совете, потому что назвался груздем, но не забывайте: назвался! На самом же деле я вовсе не груздь, и едва ли кузов удовлетворит меня. Я не то, что покойный приятель мой Фет, добивавшийся камергерства...»
Как бы ни складывалась судьба Полонского, но в душе он всю жизнь оставался поэтом, потому и понимал, насколько трудно ему будет в жестком «кузове» Совета по делам печати, но отступать он не привык.
Вернувшись с отдыха в Петербург, Яков Петрович Полонский с сентября 1896 года вступил в должность члена Совета по делам печати. В письме Поливанову он признавался: «Хотя я и не добивался этого звания, и если не отказался от него, то только потому, что со всех сторон слышал одно и то же: как можно отказываться, тут ты (или вы) можешь (или можете) быть полезным - бороться за большую свободу нашей прессы...»Но борьбы за свободу прессы не получилось - Полонскому, как известному поэту, отводилась роль «свадебного генерала», но реально влиять на издательскую политику он не мог, отчего и переживал. При первом же споре в Совете Соловьев дал ему понять, что поэт может оставаться при своих мыслях, все равно все будет по-прежнему.
Обиженный Полонский сгоряча написал письмо Соловьеву: «...Неужели поступить в разряд Молчалиных и иногда, мысленно с Вами не соглашаясь, безмолвствовать... Но, заметивши, что я не исподличался, Вы сами, как порядочный человек, разве не будете презирать меня!.. Вы уже не прежний Михаил Петрович. Вы - мой начальник, я - Ваш подчиненный. Вот какую злую штуку сыграла со мной вечно мне противоречащая судьба моя!»
В письме Поливанову он рассказывал о своей работе и изливал душу: «И вот я занят втрое больше, чем прежде. Прежде я имел дело с книгами мне совершенно неизвестных авторов, теперь имею дело не с одними книгами, но и с авторами, и с начальством... Является в журнале статья, цензор ее запрещает, редактор на это запрещение подает в Совет свою жалобу. Главное управление посылает мне оттиск статьи и жалобу, с тем, чтобы я дал свое заключение. Даю заключение: «Статья не заключает в себе ничего вредного... и, стало быть, может быть дозволена». Бумага читается — отдается на общее обсуждение - и потом по количеству голосов или по-прежнему запрещается или дозволяется...»
Споры и разногласия Полонского с М.П. Соловьевым продолжались. «Я далек от того, чтобы стоять за безусловную свободу печати, - утверждал Яков Петрович, - но дерзаю иногда находить вредными те циркуляры наших высокопоставленных, которые запрещают говорить печатаю о том, что для них не выгодно, забывая пословицу: что у кого болит...»
Михаил Петрович с начальственной строгостью поучал поэта: «Миросозерцание Ваше сложилось в ту эпоху, когда литература и правительственная деятельность, т.е. политика, были не только отрешены друг от друга, но даже стояли в прискорбном антагонизме.
...Все правительственные учреждения должны идти к одной цели, рука об руку. Но так же необходимо постоянное содействие департамента полиции, как сему последнему - наше, ибо цель одна сохранение внутреннего мира и предупреждение вредных для порядка действий как в области печатного слова, так и в сфере житейских отношений».
«Ну вот, - с раздражением и душевной болью думал Полонский, уже и до департамента полиции докатились! А вроде Советом по делам печати именуемся...»
От такой чиновничье-бюрократической чехарды Полонскому становилось дурно, он не понимал этой бумажной круговерти. На старости лет хотелось покоя и неспешных раздумий, а тут... дерганье из одной крайности в другую и бесконечная суета. До стихов ли тут было? Поэт с горечью сознавал, что его творческие силы иссякают, расходуются по пустякам, и, по выражению самого поэта, ничевым-ничего не пишется...
Летом 1898 года Полонский поехал в Либаву (ныне латвийский город Лиепая) навестить вышедшую замуж дочь Наташу. Почитал местные газеты - и продолжил нескончаемый спор со своим начальником Соловьевым: «Газеты, наиболее любимые публикой, запрещаются. О чем же можно писать, как не о голоде, посетившем значительное количество наших уездов?.. Хотя в наших газетах вижу я значительно меньше лжи и угодничества, чем в наших официальных доносах, отчетах и донесениях, по все же не из газет привык я почерпать свои сведения.
О голоде я знаю из писем сестер милосердия и моих двоюродных сестер, обитающих в Рязанской, Воронежской и других губерниях».
Пророчески звучат слова из другого письма Полонского: «...Поддерживать дух русского народа, позволять ему уличать зло и даже негодовать мы обязаны, если только желаем не погасить последнего огня, который гаснет среди всеобщей апатии, безверия и равнодушия к интересам России...» Таков он был, незлобивый «певец грез»!