Изредка «пятницы» Полонского приобретали тематический характер. Так, в марте 1864 года на вечере у Полонских хозяин представил свою пьесу «Разлад», которой он придавал большое значение и неоднократно читал ее в частных домах. На том вечере присутствовал Гончаров.

Одну из «пятниц» 1880 года можно назвать «Гончаровской», поскольку она была посвящена этому выдающемуся писателю. Сам И.А. Гончаров был в ту пору уже в преклонном возрасте, часто болел, но на этот вечер приехал к Полонскому и остался доволен встречей с давнишним товарищем и сослуживцем.

В 1889 году у Полонского состоялся «Фетовский» вечер. Накануне, 14 марта, Н.С. Лесков писал И.Е. Репину: «В пятницу, 17 марта, у Полонского будет старец Афанасий Фет. Любопытно!

Полонский просил - не зазову ль я Вас? Очень зову!

Не приедете ли посмотреть на это "чудище обло, озорно и стозевно"?»

Афанасий Афанасьевич Фет, приехавший по делам в Петербург, не преминул в одну из пятниц навестить Полонского вместе со своей женой, Марией Петровной, сестрой В.П. Боткина.

«Фету в те дни шел семидесятый год, он был уже малоподвижен, и, конечно, его приезд на «пятницу» воспринимался как большое событие, -отмечал литературовед В. Смиренский. - И сам Полонский отлично понимал это и старался заблаговременно известить о предстоящем событии своих друзей и знакомых».

В письме к хозяину «пятниц» от 28 марта 1889 года Афанасий Афанасьевич тепло вспоминал о вечере, проведенном у Полонских, но в его пространных рассуждениях расчетливый и прижимистый помещик Шеншин напрочь затмевает собой вдохновенного поэта Фета: «Ты можешь вполне успокоиться насчет твоего вечера; начиная с того, что величайший враг моего здоровья - переезд по чугунке и даже на лошадях, после которых я всякий раз долго болею, тогда как к тебе я каждый раз восходил, оставив шубу у швейцара. Главное, я был очень рад возобновить знакомство с милейшей Жозефиной Антоновной и познакомиться с твоими милыми детьми, начиная с прекрасной дочери, и познакомить с ними жену мою, которую они все так мило приняли. Ты совершенно прав, назначая определенный день (Фет имеет в виду, что литературные

вечера у Полонского проводились строго по пятницам - А.П.); но так как из гостей твоих мне знакомы не более одной трети, то я и не могу судить, насколько они являются в остальных двух третях сочною начинкою твоего дружественного пирога и не сидят ли для счета в промежутках между одною третью. Когда я здоров, то я обычно три раза в неделю не обедаю дома. Зато от четырех и редко до восьми человек обедают у нас каждую среду и воскресенье. Это, конечно, увеличивает стоимость нашего обеда в два раза, от десяти до двенадцати рублей в неделю. Говорю это для того, чтобы сравнить расход с твоею пятницей, на которой разные блага земные уплетают пятьдесят человек, и, считая фрукты, освещение, мясотор-ты, чай, варенье, - подобное угощенье при всем мастерстве невозможно устроить менее двадцати пяти рублей, что в месяц составляет сто рублей лишнего расхода. Если это народ нужный, то я умолкаю. Но что я сам чувствую потребность в живой беседе, в этом чистосердечно сознаюсь, хотя бессодержательной беседой скоро утомляюсь.

Поглощенный твоим вечером, я не успел сойтись снова с миниатюрным живописцем и критиком Соловьевым, с которым встречался у академика Боткина... Скажу тебе с душевной безыскусственностью, что я душевно был рад самому познакомиться и познакомить жену с твоим милым семейством».

Прочитав письмо друга, Яков Петрович удивился. Ведь надо же! Все его расходы на литературные «пятницы» Фет посчитал с точностью до рубля, а сам он никогда за подобные расчеты не брался. Приходят друзья, случается, заглядывают и незнакомые лица. Так что же - неужели выставлять за дверь неугодных? Ну уж нет, пусть в квартире царит гостеприимное дружество, а что до незнакомцев — так пусть они здесь и познакомятся...

А Фет и в последующих письмах с душевной теплотой вспоминал «пятницы» Полонского. «Благодарим оба (Фет имеет в виду себя и свою жену. - А.П.) усердно всех твоих милых, начиная с добрейшей Жозефины Антоновны, за приветствия. Духом, для которого нет ни настоящего, ни прошедшего, ни будущего, - я уже вкусил ваше отрадное сердечное гостеприимство...»

На «пятницах» Полонского бывали не только знаменитости. Да что там знаменитости! К Полонскому запросто заходили в гости и те, с кем он не был знаком и кого совсем не знал, - в основном, это была студенческая и творческая молодежь. Яков Петрович внимательно следил за творчеством начинающих стихотворцев Семена Надсона и Константина Фофанова и видел в них достойных продолжателей традиций русской поэтической школы.

С Фофановым, несмотря на большую разницу в возрасте (более сорока лет!), Полонский был в большой дружбе. В 1887 году начинающий поэт посвятил поэту-патриарху стихотворение. В 1889 году Полонский выдвигал на соискание Пушкинской премии второй сборник стихотворений Фофанова, а в 1890 году подарил младшему собрату по перу свой сборник «Вечерний звон» с доброжелательным автографом.

Обстановка в доме поэта-патриарха была весьма демократичной. По свидетельству Всеволода Сергеевича Соловьева, «на вечерах у Якова Петровича Полонского... обыкновенно можно было встретить представителей всевозможных редакций, людей самых различных взглядов...»

На «пятницах» Полонского бывали и случайные люди. Как-то поэту представили знатока древнего искусства и церковной живописи Михаила Петровича Соловьева, человека, близкого к Победоносцеву. Новый знакомый был навязчив со своими идеями и написал Якову Петровичу поучающе-проповедническое письмо: «Я позволю себе приравнять себя к Майкову в одном отношении. В духовном мире для нас общее важнее частностей. У нас идей немного, но наличные царствуют, и кроме них мы решились не видеть другого ничего... Оттого мы тенденциозны, оттого мы в тенденцию верим и ею руководствуемся. Это может показаться узким и доктринерским, но так уж Богу угодно - пожалуй, осуждайте нас. Вам вложил Бог любовь к свободе - благо Вам; я же на Вас вижу страдания, ею причиненные, и не принадлежу к ее ратникам». Соловьев высказал мысль о том, что для борьбы с «тлетворным духом» социализма «есть два могучих орудия, ресурсы которых безграничны: самодержавие и церковь, далеко не развернувшие своих сил; их нет на Западе. Силен папа римский, да рук-то у него нет, и давно ему ни одно государство не верит».

Полонский дал «проповеднику» свою отповедь: «Вы пишете, что в папу уже никто не верит, а кто верит в нашего константинопольского патриарха?! Кто из народа знает его хотя бы по имени?.. Те члены Синода, которые почему-то никогда не ходят пешком, как ходили апостолы и наши св. иерархи... Отчего ни на одном образе не видать ни одного едущего в карете праведника, а наше высокопоставленное духовное лицо иначе и вообразить себе нельзя, как едущим в карете...»

Елена Андреевна Штакеншнейдер, бывавшая на «пятницах» Полонского, писала: «Помню один вечер у Полонского, когда у него был он (И.С. Тургенев. - А.П.) и известный богач, железнодорожник; было еще несколько людей не из светской или золотой молодежи, а из развитых, которых Тургенев боялся и не любил и перед которыми все-таки расшаркивался. Чтобы показаться перед ними, он весь вечер изводил железнодорожника надменностью и брезгливостью, невзирая на то, что тот был гостем его друга и что поэтому Полонский весь вечер был как на иголках. Железнодорожник и пришел для Тургенева и, не понимая происходящей игры, вполне вежливо и искренне несколько раз обращался к Тургеневу с разговором. И каждый раз Тургенев взглядывал на него через плечо, отрывисто отвечал и отворачивался.

Нам всем было неловко и тяжело... потом узнали, что в Париже, где нет «развитых» молодых людей, Тургенев целые дни проводит у этого богача-железнодорожника». Прямо скажем, этот эпизод показывает Тургенева не с лучшей стороны, в отличие от Полонского, скромного, чуткого, переживающего за некорректное поведение других, особенно друзей.

Высокий, седобородый старец с внимательными глазами, Полонский на своих «пятницах» был словно античное божество, восседающее на поэтическом Олимпе. Передвигаться по квартире год от года становилось все тяжелей. Нога нещадно болела, и даже костыли были плохими помощниками. Где уж там появляться на улицах Петербурга или в столичном обществе! Это теперь к нему, одному из столпов русской поэзии, стекались пожившие на свете и молодые, известные по всей России и скромные, малоприметные петербуржцы. Что привлекало их в этом мучимом болезнью старике? Чего искали они на «пятницах» Полонского? Очевидно, добра и сочувствия, незримо витающих в кабинете поэта, успокоенности, чистоты в мыслях и примирения в чувствах...

«...Сквозь всю зыбь житейских волнений и огорчений чувствовалась в нем (Я.П. Полонском. -А.П.) какая-то непоколебимая ясность духа, которая так часто сказывается в его созданиях, - отмечал П. Перцов. - Она запечатлелась в спокойном, открытом выражении лица и в том обаянии душевной тишины, которое исходило от всей его личности. Вот опять была тайна прежних поколений, утерянная потомками, и ни в ком она, кажется, не нашла такого выражения, как в Полонском. Гораздо менее рациональный, чем его сотоварищи, он один среди них имел что-то «вещее», точно хранил неизреченную мудрость иных времен».

Но год от года поэт сдавал, и ему все труднее становилось участвовать в шумных вечерах. «С выходом замуж Натальи Яковлевны у Полонских на «пятницах» стало тише, - отмечал барон Остен-Дризен. - Правда, сверстники Якова Петровича по-прежнему собирались у него в кабинете, но или сам старик стал заметно опускаться и избегал больших приемов, или молодежь, непосредственно не участвуя в литературной части вечера, вносила в них оттенок известной жизненности, - но оживленья на четвертом этаже угла Бассейной и Знаменской стало меньше, да и сами Полонские как-то замкнулись в своей квартире».

Очевидно, в такую пору и застал Якова Петровича художник Репин и нарисовал карандашом его портрет. Поэт здесь предстает уже не таким, каким его запечатлела кисть Крамского более двух десятков лет назад.

Илья Ефимович рисовал Полонского в пору угасания жизненных сил, но еще не растратившего внутреннего огня. «Портрет имеет точную дату -29 марта 1896 года, - пишет искусствовед М.А. Немировская. - Очевидно, он был исполнен на знаменитых «пятницах» Полонского, посетителем которых был Репин. Отсюда же - сугубо жанровая ситуация столь характерная для многих карандашных портретов, делавшихся Репиным на бесчисленных собраниях, кружках, чтениях. Полонский сидит, закутавшись в плед, придерживая рукой книгу. В фоне рисунка чуть заметно изображение костыля, с помощью которого передвигался больной поэт.Все эти поясняющие детали не заслоняют главного - глубоко и выразительно трактованного облика поэта. Полонский изображен не как поэт вообще, носитель некоего абстрактного начала поэзии, но с такой степенью индивидуальной характерности, которая даже кажется несколько неожиданной. Особенно выразительны на слегка затененном, как бы смуглом лице Полонского пристально глядящие светлые глаза. Психологическая насыщенность каждой линии, каждой детали лица, превосходно нарисованной руки заставляют вспомнить лучшие из рисунков толстовской серии». Эту работу Репина принято считать переходной между типом односеансовой зарисовки и картинным портретом. Художник удивительно точно передал облик поэта, буквально совпадающий с описанием внешности Полонского в воспоминаниях П. Перцова: «Как сейчас вижу его крупную, широкую фигуру в складках пледа, с утомленным, в крупных морщинах, лицом, которое, однако, сильно молодили живые, светлые глаза...»