Жизнь поэта догорала, словно долгий летний закат. Что всплывало в его памяти долгими бессонными ночами? Деревянный дом в Рязани? Широкие приокские луга? Мамины глаза и руки? Теперь уже об этом никто не скажет...
Осенью 1898 года Полонский отчетливо почувствовал, что жизнь - капля за каплей - уходит из его большого, измученного тела. Годы и болезни давали о себе знать все настойчивей и безнадежней. Мучили приступы желчно-каменной болезни. День ото дня слабели зрение и слух, ухудшалась память. Искалеченная нога ныла по ночам, боль отдавалась по всему телу, и Полонский одиноко мучился на жестком диване, пока не начинал пробиваться сквозь занавески мутный свет петербургского утра. Яков Петрович уже не мог самостоятельно, без помощи жены, передвигаться по комнате. Он тихо лежал на диване и тоскливо глядел в мутное окно. Нудный дождь-сеянец царапался в стекла, и дождинки медленно стекали вниз - капля за каплей, капля за каплей...
Полонский в письме редактору журнала «Русская мысль» В.М. Лаврову с горечью признавался: «Вчера только встал с одра болезни, припадки моей желчно-каменной болезни хотя и далеко уже не так жестоки, как это было прежде, но зато повторяются чаще, - отзываются на моей больной ноге и вообще делают жизнь мою невыносимой. Я давно уже нигде не бываю и иногда с трудом перехожу с палкой или костылем из комнаты в комнату».
Тяжелый недуг мучил тело поэта, но душа его по-прежнему оставалось светлой и благородной. Полонский и в постели продолжал писать стихотворения и статьи, письменно общался с издателями и собратьями по перу и был рад, когда к нему на «пятницы» приходила молодежь, в которой он видел продолжение своих мыслей и чаяний... Давно ли он и сам был молодым, полным надежд и мечтаний? Когда же пролетела жизнь?
Яков Петрович воскрешал в памяти минувшие годы, и перед его мысленным взором вставали лица друзей и собратьев по литературному творчеству, которые уже ушли в мир иной: кто недавно, кто - давным-давно. Казалось, будто они глядят на больного «певца грез» из туманного поднебесья. Боже мой, сколько их покинуло этот мир! Какие таланты, какие имена! Тургенев, Фет, Майков, Тютчев, Некрасов, Достоевский, Григорьев, Гончаров, Вельтман, Помяловский, Мей, Михайлов, Шелгупов, Чайковский, герой войны 1812 года генерал Орлов, светлейший князь Воронцов, блистательная, горделивая Смирнова-Россет и добродушевная Леля Штакеншнейдер, скончавшаяся лишь недавно, в 1897 году... А сколько ближайших родственников уже нет на этом свете! Мама, дорогая мама, где ныне обитает светлая душа твоя?.. Скоро и я к тебе приду, потерпи, родная, теперь уже совсем скоро...
Милые образы дорогих его сердцу людей наплывали на Полонского, молча глядели на обессиленного поэта, кружились, заслоняя друг друга, а потом медленно таяли в неведомой, подернутой мглой дали и исчезали...
Яков Петрович слабеющей рукой вытирал пот со лба и молча смотрел в потолок, словно пытаясь где-то там, в горних высях, еще раз увидеть дорогие лица.
Подходила заботливая Жозефина Антоновна.
- Доброе утро, Яков! Как себя чувствуешь? Опять всю ночь не спал?
- Не спал, дорогая, не спал. Видно, теперь уж на том свете высплюсь...
- Что ты, что ты говоришь?
- Молчи, Жозефина, молчи, я знаю, что говорю...
Жозефина Антоновна поправляла мужу постель, взбивала подушки и шла на кухню готовить завтрак. А Яков Петрович снова и снова переносился мыслями в далекое рязанское детство, которое теперь уже казалось не явью, а дивным сном.
Детство нежное, пугливое,
Безмятежно шаловливое, -
В самый холод вешних дней
Лаской матери пригретое
И навеки мной отпетое
В дни безумства и страстей,
Ныне всеми позабытое,
Под морщинами сокрытое
В недрах старости моей, -
Для чего ты вновь встревожило
Зимний сон мой, - словно ожило
И повеяло весной?
Оттого, что вновь мне слышится
Голосок твой, легче ль дышится
Мне с поникшей головой?!
Не без думы, не без трепета
Слышу я наивность лепета:
- Старче! разве ты не я?!
Я с тобой навеки связано,
Мной вся жизнь тебе подсказана,
В ней сквозит мечта моя;
Не напрасно вновь являюсь я,
Твоей смерти дожидаюсь я,
Чтоб припомнило и я
То, что в дни моей беспечности
Я забыло в недрах вечности, -
То, что было до меня.
По мнению критика Юлия Айхенвальда, «Полонский детство понимает глубоко, и для него оно бессмертно. Он - философ детства, и ни у кого вы не найдете такой своеобразной и замечательной мысли, как в этом глубоком стихотворении... Итак, детство не умирает. Оно скрыто в нашей зрелости, оно таится под морщинами нашей старости и в зиму нашего возраста опять веет своей давнишней весной; около могилы вспоминается колыбель. И старику говорит оно: разве ты не я? Мы в сущности никогда не бываем взрослыми, и самое главное, самое подлинное в нас - это детское. Оно сквозит через все, что мы делаем и думаем, и своею смертью мы возвращаем его туда, откуда оно пришло к нам, - возвращаем вечности».
Эх, жизнь! В детстве мы не ценим этот божественный дар, в зрелые годы болезненно переживаем череду неудач, а ведь всё это, - и муки творчества, и удары судьбы, и озаряющие душу лучи редкой удачи - всё это и есть счастье. Счастье? Да, да, оно все время ходило где-то рядом. Рядом, ощутимо рядом - стоит только руку протянуть. Вот оно, вот! Даже его небесное дыхание касается утомленного чела... Сознание Полонского заволакивал густой, тягучий туман, и картины прошлого - в красках, запахах и звуках - являлись рядом, в сумрачной комнате, и внезапно оживали.
- Яшенька, просыпайся, - казалось, снова тихо и тревожно звучал из далекого детства голос няньки Матрены, он дрожал и стонал, словно просачиваясь из невозвратного былого сквозь тяжесть лет, сквозь мрак метающей осенней ночи. - Вставайте, барин, вставай те, родненький, - ваша маменька помирает, идите проститься с нею... Вставай, Яшенька, пойдем...
Няня звала, звала его в сумеречную даль, за которой открывался иной мир, неведомый, страшный и неотвратимый... «Маменька, иду к тебе, иду...»
За окном сеял нудный, затяжной дождь. Налетавший порывами ветер срывал последние листья с деревьев. Потемневшая Нева волновалась в гранитных берегах...
Яков Петрович Полонский скончался 18 (30) октября 1898 года, в одиннадцать часов сорок пять минут утра, после невыносимо тягостной бессонной ночи, после долгой и мучительной болезни....
Замолкла «золотая арфа» русской поэзии XIX века, но ее волшебные звуки и по сей день трепещут в сердцах ценителей прекрасного.
Жозефина Антоновна сделала слепок с руки мужа - на память потомкам...
В третьем выпуске «Трудов Рязанской ученой архивной комиссии», вышедшем в 1898 году, сообщалось о смерти Якова Петровича Полонского и последовавших за этим событиях: «...Вдова его Жозефина Антоновна, извещая об этом одновременно телеграммами Рязанского губернагора и Архивную комиссию, просила первого об оказании ей содействия, а вторую о принятии распорядительства похоронами, которые, согласно воле покойного, должны были состояться в Ольговом монастыре близ города Рязани, где похоронена мать поэта». В августе 1898 года Полонский написал:
Еще не все мне довелось увидеть...
И вот одно осталось мне:
Закрыть глаза, любить и ненавидеть
Бесплодно, смутно - как во сне!
Это четверостишие увидело свет на страницах «Нового времени» 19 октября 1898 года, на следующий день после смерти поэта, под заглавием «Последнее стихотворение Я.П. Полонского».
Журнал «Сын Отечества» опубликовал некролог, в котором говорилось: «Литературное имя Полонского создали ему исключительно его поэтические произведения». Думается, такая оценка творчества писателя верна, но лишь отчасти - она слишком узка по своей сути. Время показало, что и спустя более века после смерти Полонского переиздаются не только его лирические стихотворения, но и проза, воспоминания, которые доносят до читателей как интересные сведения о самом поэте и его окружении, так и сам дух эпохи...
В журнале «Вестник Европы» был опубликован некролог, подписанный Владимиром Соловьевым, в котором говорилось: «Умер поэт задушевного чувства. Этим не исчерпывается поэзия Полонского, но это, конечно, самая отличительная ее особенность. Надо всем разнообразием житейских, общественных и исторических мотивов, освещенных мягким светом его поэзии, господствует у Полонского эта внутренняя основа простого и глубокого чувства. Эта простота проявляется даже там, где всего менее можно было ее ожидать. После Пушкина и Лермонтова, но не по их следам, Полонский отдал поэтическую дань Кавказу...
Много ославил Полонский для истории русской литературы, но то, что останется от него в душе русского народа, пока жив русский язык, -то все написанное им как главным после Пушкина поэтом простого задушевного чувства. Это в нем самое ценное, что сразу вспомнилось при вести о его кончине. А подробная оценка его поэзии - впереди».
Скорбная весть о смерти Полонского докатилась и до Грузии, о которой поэт вспоминал и на закале жизни. В 1897 году газета «Кавказ» опубликовала присланное поэтом стихотворение «Нет, не был слеп и глух, и не остался нем он...», которое впоследствии было переведено на французский язык, но по каким-то причинам не вошло в его сборники стихотворений.22 октября 1898 года газета «Кавказ» вышла с траурной рамкой на первой странице и трогательными словами соболезнования: «Редакция «Кавказа», с глубоким прискорбием извещая о кончине бывшего сотрудника ее, знаменитого русского поэта Якова Петровича Полонского, приглашает г.г. почитателей, друзей и знакомых покойного на панихиду в Александро-Невский военный собор в пятницу, 23-го октября, в 2 часа дня».
Сообщение о похоронах Полонского и прочувствованные некрологи опубликовали все тифлисские газеты. Газета «Кавказ» писала: «Я.П. отличался своей общительностью, мягким и добрым характером и оставил после себя во всех знавших его или имевших когда-нибудь с ним дело самые светлые воспоминания». «Тифлисский листок» в заключении статьи, посвященной памяти Полонского, указывал, что «Тифлису следовало бы подумать о том, чтобы достойным образом почтить память славного поэта, который... должен быть дорог нам, как живший некогда среди нас и посвятивший прошлому и настоящему Кавказа немало блестящий творений».
Смерть поэта черной волной всколыхнула сердца почитателей его таланта и заставила даже людей, ранее не писавших стихов, взяться за перо. Л.А. Пронина приводит стихотворение некоего В. Карцева на смерть Полонского, отысканное в фондах Института русской литературы Российской Академии наук:
Он умер. Искренним певцом
Еще на свете меньше стало.
Но нет! - Я не скорблю о том,
Что смерти пасть его пожрала.
Я верю: всякий бы изныл
Из ратоборцев идеала,
Когда б таких святых могил
Порой судьбы не вырывала.
Журнал «Русская старина» в первом же, сдвоенном, номере за 1899 год опубликовал пространную статью Ф. Витберга о жизни и творчестве Полонского. «Отличительную особенность Якова Петровича Полонского, как поэта, составляет то, что его можно назвать поэтом-философом... -отмечал критик. - Почти все его стихотворения проникнуты какою-нибудь серьезной, а часто и глубокой мыслью... Сознательно он смотрит на явления жизни преимущественно, как философ, стараясь осмыслить их силою ясной, отвлеченной мысли; бессознательно же, как художник, не мог не признать власти тех безотчетных настроений, которые, как вдохновение, знакомы всякому истинному художнику. Он был слишком умственно развит для того, чтобы слепо смотреть на жизнь, но не мог подняться до высоты и беспристрастия отвлеченного мышления, для того чтобы спокойно обсуждать явления жизни. Как философ, он понимал, что нельзя петь о том, чего не видишь и не понимаешь; для его вдохновения ему нужен был ясный свет отвлеченной мысли... Он твердо и искренно верил, что поэт есть провозвестник божественных истин, открываемых им в окружающих его явлениях жизни, а поэтому должен уметь прислушиваться не к преходящему голосу современных, хотя бы и насущных нужд и потребностей, а к вечному, неизменному глаголу Божества, раздающемуся во всех концах вселенной».
И далее: «Поэзия - это свет Божественной мысли, который дорог нам сам по себе, независимо от того, откуда он идет. Такою именно мыслью заканчивается стихотворение «Откуда?»:
Мне, как поэту, дела нет,
Откуда будет свет, лишь был бы это свет,
Лишь был бы он, как солнце для природы,
Животворящ для духа и свободы
И разлагал бы все, в чем духа больше нет!»
...Свет поэзии Якова Петровича Полонского льется в людские души уже более полутора столетий.