В последние годы учебы в университете Яков неожиданно встретился со своим однофамильцем Андреем Полонским. «Поступив в студенты, он тотчас же со мною познакомился, - вспоминал поэт, - стал звать меня к себе, в калужскую деревню, уверял меня, что сестры его - красавицы и что они могут вдохновить меня».

Яков в светском обществе (особенно в присутствии дам) чувствовал себя стесненно, словно пришелец из иного мира. Высокий, худой и оттого нескладный, он стыдился своей потертой студенческой формы, его приводили в смятение томные взгляды красавиц. Юноша жаждал любви - и страшился ее прихода. Но неволить свое сердце он был не в силах.

«В последние годы моего пребывания в университете мне было и не до того, чтоб углубляться в пандекты (сборники извлечений из классических сочинений римских юристов. - АЛ.) или читать Кодекс Юстиниана, -признавался поэт. - Что-то недоброе стало скопляться в душе моей; происходила страшная умственная и нравственная ломка. Я стал сомневаться в своем собственном существовании. Действительно ли существуют люди, солнце и звезды, все, что я вижу и слышу, или все это только снится мне?.. В это переходное время моего умственного развития я стал писать нечто вроде поэмы, рисуя замирающую жизнь на нашей планете и вымирание пресыщенного человечества. Гордое и когда-то самонадеянное, все это человечество с ума сошло, обезумело, и в этом безумии, полное болезненных галлюцинаций, слышит трубные звуки архангелов и видит страшный суд. Меня стали преследовать и как бы жечь мозг мой собственные стихи мои, и я боялся сойти с ума».

На последних курсах университета Яков Полонский охладел к философским увлечениям товарищей, хотя «в университете философские вопросы были в таком же ходу, в каком, спустя двадцать лет, естественные науки». Впрочем, он и раньше воспринимал гегельянство как нечто новомодное, наносное, и оно не затронуло его души.

Учеба в Московском университете, встречи с выдающимися личностями того времени способствовали активной умственной деятельности, духовному и творческому росту Полонского. Он много читал, много и писал. В письме Николаю Орлову от 6 октября 1842 года он признавался: «Читаю довольно дельных книг и пишу неослабно». Подобные мысли звучат и в других его посланиях своему университетскому товарищу: «Крепко начал заниматься историею и затеваю много», «Я много прочел. Горизонт мой расширился».